Книга Возлюбленная тень - Юрий Милославский

Все приму, решал следователь Александр Иванович, все приму, как получится и как есть. Разве ж в детстве не рычало мне из-под неподъемной деревянной кровати, где спали дед и баба, звало приблизиться и само подтягивалось красным языком в белых присосках к вязаным моим башмачкам? А потом, что ли, не отыскивало на каком угодно этаже и не смотрело на меня до утра – сквозь мои прижатые к лицу руки, сквозь зажмуренные глаза, в самую серединку?

– Шестьдесят лет с большим гаком, как эта ваша гулька состоялась, да, дядько?

– …а Стецько свой о-тот из штанов выпустил и идет-орет: даю уроки гры на семиструнной гитаре! Катруся, выйди с коморы, в последний раз взглянуть на свое любимое! А усе ж смеются! От, холера, как оно помнится! Девять лет мне было, сыночек, девять лет! Что он какое слово не казал, а я ж помню! – и дядько Гупало, задумчиво приосанясь, уставился на порожнюю теперь бутыль.

– Разве тогда молодежь с бородой ходила? – А. И. Титеренко не забывал того, как выглядит мертвый Асташев, и сейчас с большим неудовольствием соглашался лицезреть плотяной его образ, безчинствующий в компании готовых на все молодаек.

– Борода в него тамки наросла.

Уже не раз следователь Александр Иванович замечал, как сию минуту скромно возникшая, ни на что не претендующая субстанция-развертка, – внезапно задерживалась, загустевала и, вместо того чтобы истечь вслед за другими такими же, – останавливала все сущее вокруг время и надвигалась на него вплотную, охватывая с флангов.

– Ах, тамки ? – Титаренко все еще не мог допустить, чтобы дикие эти вещи называли при нем своими настоящими именами. – Тамки, а не тутки! А раз так, то давайте вернемся к нашему разговору: пьяный Степаша ударил мамашу – и скончался на месте в результате материнского проклятия…

– Сразу впал!! – бешено воскликнул подвыпивший слобожанин.

– …поддал на свадьбе, стукнул старушку-мать по чувырле – и с тех пор, с двадцать шестого года! – лежит, отдыхает и не разлагается?!

– …а до ей вже после батюшка приходил – то мне старшие люди рассказували; говорит – простите его, и вам легче будет, и он пройдет ; пожалейте, а то всем плохо; все ж повмирали, кто его хоронил; а когда, ото, вы на следствие приехали, до меня суседи прибегают и говорят, что тама, у церквы, глубоко копают! Обратно из-за вашего опыряки страдать будем! Идите и делайте, чего полагается; а я что ж? Я говорю: та де ж он опыряка, то ж несчастный, застрял; вже сколько лет, как это вот…

Чтобы не завязнуть навечно в гупаловских словах, Титаренке оставалось немногое: или беспробудно молчать, или карабкаться в направлении еле заметного теперь просвета – просвета, где лишь недавно он умудрялся существовать на равных со всеми.

– Вы, дядько, мне по-простому объясните, что значит «застрял».

– А как у лифте застрял, – без запинки ответил Гупало, и, судя по скорости ответа, заметно было, что свою сентенцию слобожанин не выдумал на ходу и пользуется ею не применительно к случаю одного Асташева, но достаточно постоянно, когда заходит речь о событиях не столь уж и редко происходящих. – Удачно, что он мертвый застрял…

– А то б?

– …поскольку в основном живые застревают. Вы, сыночек дорогой, товарищ милиционер, оно ж вам не надо! Вы только меня извините! Оно, как лифт испортился, а те ж кричат! на кнопки жмут – и ничего. Народ целый застрял, – произнесши это, Гупало неловко усмехнулся: – Исполнилась их мера, стало тама все, и застрял; между этажами висят, а механика звать не хочут.

Слобожанин примолк, попеременно трогая то вилку, то ножик на сырых деревянных черенках; затем он разыскал на клеенке приставший к ней съедобный комочек и стал переминать его на резцах, стараясь распознать, что именно он обнаружил.

Следователь Александр Иванович отстранился от стола и посетовал на тошноту – и Гупало, в знак совершенного понимания, пятикратно кивнул.

– Так оно ж потому и это; от человек бывает такой хороший, такой здоровый, а в туалете после него так воня! так воня! – и опять, пустясь в отвлеченность по ходу мысли, добавил: – Пока живем – не воняем, бо нас жизнь держит; но только если ж оту смертюгу хотя раз в день из себя не высрем, так и погнием через две недели. А в их же усе застряло! – вскочил он на ноги. – Они из нас вытягуют и заместо нашей силы свои говна суют. – Гупало вдруг приблизился к Титаренке и скороговоркою залепетал: – Скоренько, товарищ милиционер, скоренько, ради это-вот, давайте что-то с ими сделаем.

В томлении озираючись вослед закатному ходу по стенам гупаловского жилища, следователь Александр Иванович засмотрелся на изрядно прореженную божницу, где в среднем ряду была закреплена единственная, но полномерная икона: вписанный в ромб Т-образный Крест носил на себе ангелоподобную, о четырех сложенных крылах, фигуру с головою в короне, при том что сам Крест парил в черном небе со многими звездами. И высоко над поперечиной, выходя митрою за пределы ромба, возносился образ Господа Воинств – во владычном одеянии, при широкой крещатой эпитрахили; персты Господни как бы удерживали в пространстве Крест, нижний конец которого исходил из лещади двухвершинной Голгофы.

– Что у вас, дядько, такое красивое висит? – не указывая, какой именно предмет привлек его внимание, произнес Титаренко.

– А это душа Христова распятая нарисована, – глянул в нужном направлении дядька Гупало. – То еще когда-а с Москвы привезли до нашей церквы; что-то сразу их двадцать старых купили, разных, а благочинный потом приехал и говорит: неправильно, прошу снять! Так оно сто лет по хатам ходит.

– Душа распятая, – повторил он. – Тело во гробе ждет, а душа висит, плачет. Потому что Христос не только телом от нас пострадал, но и душу Его мы на земле задержали, так что три дня она на Кресте мучилась, аж пока ее Бог Отец обратно к телу с о-тех гвоздей не изнял.

– Вы у нас, дядько, сильно вумный, верующий человек… – начал было следователь Александр Иванович, – сильно знающий…

– Мать у меня все знала, что там по вере, – перебил его окончательно захмелевший Гупало. – А я ж каждо слово помню. В пятьдесят первом она, знаете, кончалась – от кишечника – от кишечника рака, – хуторянин возвратился к словам, что были им некогда считаны в пробеле скорбного листа, где стояло: причина смерти – от последнего к первому. – Я тогда до нее пришел, а она говорит: чтоб завтра ты, Марко, дома был, бо я больше не могу, теперь вже ты рядом с Наталкой поселишься. А в меня детей нема, сыночек, жинка молодая померла; а теперь они вас как-то сами выискали, бо вы ж их почувствовали, от они и нашли, а я ж, сыночек, правда не винуват! Ни в какой степени!

– Вы, дядько, сильно-сильно вумный, – ненавистно и тихо продолжил свое следователь Александр Иванович. – Аж страшно. А для вумных у меня есть вопрос на засыпку. Минимум раз в неделю – минимум, понял! – кого-нибудь мы берем в связи с тем, что он там с голодухи маманю по-всякому дерет и мочит или вообще всю семью мочит. А побить – так это на доброе утро! Вот один полгода мать в подвале на цепи держал, катюхами ее три раза в сутки кормил – вымогал, чтоб она ему показала, где сбережения прячет. И ничего. В ИВС недавно скончался; наутро камеру открыли, а он уже весь поплыл. Зато ваш племянничек лежит и мается, инфекцию вокруг распространяет – и меня скоро месяц на своем деле за яйца держит.