Книга В обличье вепря - Лоуренс Норфолк

Глаза Сола скользили по поверхности поэмы, выискивая среди тамошних образов ту почву, из которой они когда-то выросли. Но его же слова теперь ему сопротивлялись. Якоб написал свою собственную страну поверх его, знакомой. И действительно начинало складываться такое впечатление, будто он — на чем и настаивал его далекий комментатор — вообще никогда ногой не ступал на тамошнюю землю.

Модерссон позвонил только через неделю. Говорил он все так же неторопливо.

— Мы получили несколько запросов по этому поводу. И странное послание от Вальтера Райхмана, — сказал Модерссон.

— Он появлялся тут у меня за два дня до вашего предыдущего звонка, — сказал Сол, — С этим новым изданием. И вел себя и впрямь довольно странно.

— В этом я не сомневаюсь. Профессор Фойерштайн — или кто-то из этого «Адлер ферлаг» — разослал по экземпляру почти во все основные газеты. В сегодняшнем номере «SZ» вышла весьма неприятная статья.

— И что пишут?

— Ставят под сомнение компетентное мнение Райхмана. Видимо, он ожидал чего-то в этом роде. Я, кажется, уже упоминал о том, что мы тут подумывали о возбуждении судебного иска.

— Да, конечно, — подтвердил Сол.

— Но в нынешней ситуации нам кажется, что подобный шаг был бы нецелесообразным, господин Мемель.

— Нецелесообразным?

— Весь возможный вред уже нанесен. Может показаться, что мы пытаемся пустить издание под нож исходя из достаточно сомнительных мотивов, к тому же в любом случае у нас могут возникнуть сложности с возбуждением иска даже на уровне суда первичной инстанции. Насколько нам известно, издание профессора Фойерштайна не поступало в продажу. Я уверен, что вы согласитесь со мной, что в сложившихся обстоятельствах вреда от этого было бы гораздо больше, чем пользы. Естественно, мы выступим с разъяснениями, что все нападки Фойерштайна абсолютно беспочвенны. «Зуррер ферлаг» никогда не давал в обиду своих авторов, иначе и быть не может.

— Понятно.

— Нам, однако, придется принять непростое решение относительно школьного издания, которое как раз находится в стадии доработки, — продолжал Модерссон. — Как я уже сказал, вопрос о честном имени наших авторов в «Зуррере» никогда даже и не рассматривается. Издание мы просто отложим, ни о какой отмене проекта не может быть и речи. Рано или поздно школьное издание выйдет в свет, в этом можете не сомневаться. На настоящий момент, однако, в издательстве сложилось мнение, что выход этой книги в ближайшее время может оказаться контрпродуктивным.

— Что вы хотите этим сказать, господин Модерссон?

— Дело в том, что некоторые журналисты начали обращаться за комментариями к совету, ответственному за формирование школьной программы, и в результате «Die Keilerjagd» из списка рекомендованной литературы была исключена.

Сол немного помолчал, а потом сказал:

— Во всем этом нет ни слова правды.

— Ну конечно, — сказал Модерссон. — Мне очень жаль, господин Мемель. Если Якоб Фойерштайн был вашим другом, зачем он сейчас все это делает?

Странное поведение Райхмана стало несколько более понятным, когда по почте ему пришла первая подборка газетных вырезок, присланных ему из редакции «Зуррера» без каких бы то ни было комментариев.

Если на эту удочку попался даже такой проницательный критик, как Вальтер Райхман, то на что же надеяться нам, простым смертным? Его прошлогодний протеже, Соломон Мемель, вернулся, чтобы отныне стать ночным кошмаром великого господина Райхмана. Сколько было шума, какое величие прочили этой дутой фигуре — и вот сегодня Соломон Мемель представляется литератором куда менее значимым, чем то могло показаться даже на самый первый неискушенный взгляд. Новое издание «Die Keilerjagd» — где слов не так уж и много, но зато много сносок — не оставило никаких сомнений в том, что память Соломона Мемеля страдает весьма неожиданными провалами.

Один или два журналиста рассуждали о мотивах, побудивших «независимого исследователя, аффилиированного в университете Тель-Авива» или «неутомимого комментатора „Die Keilerjagd“» выступить со столь резкой критикой, однако историю выгоднее было рассказывать, если Якоб Фойерштайн оставался фигурой неясной и загадочной. В мае и июне издевались по большей части над Райхманом — который хранил молчание. «Шпигель» не снизошел даже до того, чтобы просто упомянуть об этом скандале.

Сол тоже не спешил высказываться публично, принимая во внимание, что главного смысла проделанной Якобом работы достоянием гласности еще никто не сделал — по крайней мере, настолько явно, чтобы на это нужно было отвечать. По настоянию Андреаса Модерссона он целую неделю писал — и рвал по мере написания — письма к Якобу. Тот конверт, который он в конце концов отправил, адресован был: «Профессору Якобу Фойерштайну, в университет Тель-Авива». Письмо гласило:

Дорогой Якоб, мы выжили. А теперь нам нужно поговорить. Встречусь с тобой, где скажешь. Пожалуйста, напиши мне. Жду и надеюсь,

твой Соломон.

Ответа он не получил.

Стояла середина лета, новостей особых не было, и потому респектабельные издания время от времени позволяли себе публиковать длинные, тщательно аргументированные статьи, в которых обсуждалась возможная степень подлинности событий, стоявших за сюжетом «Die Keilerjagd», вместе с вопросом о том, насколько можно доверять ее автору. Собрат по поэтическому ремеслу попытался «защитить» право Мемеля «выстраивать придуманную жизнь вдоль кардинальных линий своего искусства». Некий австрийский ученый выдвинул тезис (аккуратно выведя его на максимально обобщающий уровень) о том, что сознательный обман в поэтическом творчестве можно рассматривать как реакцию на неизбывную и не подлежащую верификации фальшь повседневной жизни, и в этом смысле — как высшую форму правды. Единственной вырезкой, которая слегка подняла Солу настроение, стало письмо к главному редактору венского «Штандарда»:

Уважаемый господин редактор, мой покойный муж, Леон Фляйшер, никогда не стал бы публиковать шарлатана. Соломон Мемель — великий поэт.

Редакторский комментарий, сопровождающий письмо Ингеборг Фляйшер, гласил: «Наше издание оставляет за любым великим поэтом право быть как шарлатаном, так и наоборот».

Дни у Сола большей частью уходили на работу, впрочем, совершенно не систематическую, над переводами из французских поэтов — Шара, Ларбо[216], а вечера он проводил в кафе на рю Спонтини. Если ему не спалось, он пил американский виски и работал до самого утра — по рюмочке на страницу. Тексты выходили формально выверенные, почти музыкальные, с периодическими взрывными выбросами причудливых образов. Просыпался он поздно, иногда — прямо за столом, и перечитывал ночной поэтический урожай. И всякий раз по утрам оказывалось, что ничего стоящего он не написал.