Книга В обличье вепря - Лоуренс Норфолк

Сол опустил глаза на раскрытую страницу. Якоб, судя по всему, пытался подкрепить свои замечания о какой-то несогласованности в конце поэмы ссылками на источники. И в этом была какая-то замысловатая шутка. Излишне замысловатая, подумал Сол: юмор никогда не был сильным местом Якоба. Сноска деловито спускалась до самого низа страницы, цитируя такой-то источник, относясь к такому-то и такому-то. Было в этих отсылках что-то странное, чего Сол, может быть, даже и не заметил бы, если бы самая последняя из них эхом не откликнулась на знакомое название местности и не заставила зазвучать в его памяти знакомую ноту. Так вот в чем дело. Тексты, на которые Якоб ссылался в подтверждение своей точки зрения на спорный момент, все были утрачены. Он закрыл книгу. Однако странное появление Райхмана в «Отеле д'Орлеан» так и осталось для него загадкой.

Обещанная Модерссоном статья на поверку оказалась вырезкой из культурной колонки в «Маарив» двухнедельной давности. К ней был подшит перевод, вместе с запиской от нового издателя, который просил его позвонить по телефону, как только он прочтет «приложенный документ».

«Если вам повезло обзавестись таким редактором, как профессор Фойерштайн из Тель-Авивского университета, враги вам уже не потребуются. После того как выверена орфография и распутаны излишне сложные грамматические хитросплетения, после того как вы сбрызнули текст надлежащим количеством запятых, чем еще редактору остается занять голову и руки? Ответ, если доверять опыту профессора Фойерштайна, прост: комментариями!»

«Читатели наверняка помнят ажиотаж, который вызвала в прошлом году сенсационная поэма Соломона Мемеля „Die Keilerjagd“, и ажитацию еще того большую, вызванную воспоминаниями автора о лично пережитом опыте времен войны. Но в то время, пока мы восторгались подвигами, которые легли в основу этой поэмы, профессор Фойерштайн дал себе труд над ними задуматься. И складывается такое впечатление, что „подвиги“ эти память автора зафиксировала в виде несколько отличном от того, что имело место в действительности. Кто же знает, как оно было на самом деле? Судя по всему, профессор Фойерштайн».

Дальше следовала цитата из Якоба: «Истина всегда одновременно и очевидна, и скрыта от нас. Но сделанные нами утверждения являются либо истинными, либо ложными. Доказанными или доказуемыми — либо же наоборот, недоказанными и недоказуемыми. Эти простые критерии я приложил к известному тексту, к тексту поэтическому, поскольку поэзия есть частное проявление истины, то место, где она имеет быть сказана. По крайней мере, сама поэзия именно на подобный статус и претендует».

«Ну вот теперь и мы сделались причастны к истине!» — прокомментировал этот пассаж анонимный обозреватель. Его (или ее) залихватский тон довольно странно смотрелся на фоне гномических комментариев «профессора Фойерштайна». Цитировались какие-то незначительные факты, в отношении которых автор погрешил против истины, — причем в одном из таких мест обозреватель переврал цитату. Статья заканчивалась следующим образом: «Кто знает, может, никакой охоты и не было?»

На один риторический вопрос больше, чем следовало бы, подумал Сол. То, что написал Якоб, выглядело претенциозно и заумно, то, что написал обозреватель, — развязно и неубедительно. Более того, было похоже, что Якобу не удалось убедить в своей правоте даже и обозревателя. Примеры не доказывали того, что при их помощи пытались доказать. Они были направлены на что-то другое, вот только Сол никак не мог понять — на что. И впечатление от статьи оставалось как от фальшивой ноты. Зачем Модерссон вообще решил его во все это втянуть?

Он взял статью и книгу Якоба, надел пальто и отправился в кафе на рю Спонтини, завсегдатаем которого уже успел сделаться с тех пор, как переехал с рю д'Эколь. Была середина утра, и в кафе было тихо. Он сел и перечитал статью еще раз. Нужно будет на нее ответить, подумал он и начал — про себя — сочинять письмо. Тут ему пришло в голову, что он не увидел ни единого упоминания о том, что они с Якобом знают друг друга. Любой обозреватель непременно первым делом клюнул бы на такую, пусть не относящуюся к делу, но зато пикантную подробность. Почему Якоб сделал из этого тайну? Парафраза элегии Рильке могла быть адресована только ему, и никому больше. Что Якоб пытается ему сказать? Даже десять лет спустя и с расстояния в тысячу миль Якоб ухитрился сохранить способность действовать ему на нервы. Он раскрыл книгу, изданную его далеким другом, и принялся читать сноски с самого начала. Теперь, подсвеченные откровенной глупостью тель-авивского газетчика, они начали выглядеть несколько иначе. Впрочем, уже знакомые обвиняемые были на месте: дельфины, которые отродясь не заходили в Коринфский залив, горы, которые, судя по всему, умели вращаться вокруг собственной оси, солнце, которое вставало на западе и садилось на востоке, непроницаемый мрак пещеры.

И тут он остановился. Внезапно его осенило, почему развязная болтовня этого газетного писаки показалась ему настолько неубедительной, а изыскания Якоба — такими помпезными и неуместными. Обозреватель неверно интерпретировал свой источник. Как и сам Сол. Фактологические замечания Якоба по сути своей были безвредны. Предпринятые им дотошнейшие разыскания — пустая трата времени. Ни одна из его мелочных придирок гроша ломаного не стоила. Все, о чем Сол написал в своей поэме, либо соответствовало истине, либо отклонялось от нее на величину совершенно незначащую. И то и другое ничуть не противоречило общему замыслу поэмы; события же, на которых она основывалась, были абсолютно реальными. Якоб преследовал совсем другую цель.

Сол стал читать внимательнее, понимая теперь, насколько тонкими были комментарии Якоба, как незаметно они набирали свой истинный вес под прикрытием всех этих тяжеловесных экспедиций по источникам, исследованиям и фактам, как они притворялись, что тупо маршируют к своей лишенной всякого смысла цели, а сами в это время совершали обходной маневр и выходили к иному, куда менее очевидному пункту назначения. По ходу чтения он начал и сам смотреть на собственное творение несколько иначе, оно становилось независимым от него и на глазах приобретало некую не вполне понятную ему как автору гибкость. Вот собираются герои, вот начинается охота, вот ярость вепря прорывается сквозь тонкий дерн: щетина на спине стоит торчком, клыки покрыты пятнами старой крови, а рыло уже вынюхивает свежую. Ярость его неизбежна, и в ней же найдет он конец. Аталанта и Фиелла выходили на авансцену, отражались друг в друге, как в зеркале, и уходили, каждая в свою собственную тьму. А пещера ждала их всех.

Но это была совсем другая поэма, и написал ее не Сол. Или, вернее, он собирался написать совсем другую поэму. Стрела Аталанты летела к цели, еще не ведая о том, что пейзаж вокруг нее переменился. История оставалась висеть в воздухе, в одиночестве и пустоте. И одиночества отныне ей не избежать. Он думал медленно, но мысль ему в конце концов пришла именно та, которая и должна была прийти.

Якоб нацелил свою стрелу не в историю, а в того, кто ее рассказал. Обвинение было направлено против него лично. Все эти события происходят в выдуманной стране, утверждает профессор Фойерштайн из Тель-Авивского университета во всей этой сотне с лишним сносок: в стране, чей климат невозможен, чьи растения не могут расти, чьи географические реалии не нанесены ни на одну карту. «Реальность», стоящая за строками «Die Keilerjagd» была отдаленной и смутной, как будто речь шла о событиях, отнесенных в неведомые дали — или совсем в другие времена. И рассказывал об этих событиях человек, который сам не был свидетелем оных. Который не принимал в них участия. Охотился Якоб на другого Соломона Мемеля: на того, который никогда там не был.