Книга Нас время учило… - Лев Самсонович Разумовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Затвор соскочил и ударил в капсюль, и я чувствую, как начинают мокнуть пальцы в портянке… Отбрасываю автомат, лихорадочно расшнуровываю ботинок. Портянка в крови. Срываю ее и вижу, что пуля прошла в мякоть большого пальца и вышла через подошву в землю. Кость не задета. Кость не задета!
Теперь главное – скрыть.
Оглядываюсь. Никого поблизости. Допрыгиваю на одной ноте до вещмешка, достаю бинт и быстро заматываю палец. Бинт промокает сразу и предательским красным фонарем сигналит на зеленом мху.
Оглядываюсь. Ко мне идут.
Никогда я еще так быстро не мотал портянок. Ботинок на ноге. Все… Только подлая дырка в ботинке выдает… Если кто-нибудь узнает – трибунал… Батальон, построенный в каре… «За самострел в боевой обстановке приговаривается…»
Наш новый (уже третий) взводный лейтенант Скворцов появляется передо мной. Встаю.
– Кто стрелял?
– Я.
– Почему?
– Проверял, как работает автомат. Раньше заедало затвор.
– А теперь?
– Наладил, товарищ лейтенант! Все в порядке.
– Ну, тогда ладно.
Ушел. Заметил ли дырку в ботинке? Кажется, нет… Нужно срочно поменять ботинок… Еще бы полсантиметра – и в кость… Пробую ходить. Терпимо.
Несколько дней тому назад в соседней роте произошло ЧП. Молоденький солдатик осуществил самострел. Видимо, кто-то из опытных научил: чтобы рука не была опалена гарью, выстрелить себе в левую руку через буханку хлеба. Срочно был созван трибунал. На большой лесной поляне батальон выстроили в форме каре. (Что за слово – «каре»? От слова «кара»?)
Трибунал: командование батальона, политотдел полка, офицер из СМЕРШа – на этот раз судил стоя, а щуплый и бледный солдатик, без погон и ремня, с туго забинтованной рукой на перевязи, стоял в стороне от них, охраняемый двумя автоматчиками.
Процедура была недолгой. Высокий офицер по бумаге зачитал текст приговора: «За самострел, произведенный в боевой обстановке на поле боя, что является изменой Родине, рядовой Игнатьев, автоматчик второй роты полка номер… приговаривается к высшей мере наказания – смертной казни через расстрел».
Офицер опустил лист, оглядел притихший батальон, потом снова поднял лист к глазам и продолжил. «Учитывая, что отец упомянутого солдата находится сейчас тоже на фронте и награжден двумя боевыми орденами, а также то, что упомянутый солдат является первогодком… – офицер снова опустил лист и, выдержав паузу, закончил: – Заменить смертный приговор правом искупления вины кровью в боях».
Спустя два дня стало известно: солдат-первогодок Игнатьев искупил свою вину кровью – он был убит в первом же бою.
Вечером нас поднимают на марш. Всю ночь мы идем, a с первыми лучами яркого июньского солнца снова вступаем в бой. Опять пули свистят над головой, а у меня своя забота – с первого же трупа снимаю ботинок, а свой, дырявый, выкидываю в кусты.
Теперь никто не узнает.
ВЫСТРЕЛА НЕ БЫЛО!
От расстрела я спасся.
Ни секунды не сомневаюсь в том, что никто бы не поверил мне, что выстрел произошел нечаянно.
Нечаянно! Какое детское слово, и как оно не вяжется с кровавой обстановкой вокруг, где жизнь человеческая висит на волоске, где нет доверия, где нет дружбы, где нервы у людей на пределе, а оружие на взводе, и только случай может сохранить жизнь.
На это раз он за меня – ведь пуля могла ударить на полсантиметра ближе к стопе.
За что?
Я бреду по лесу с писарской сумкой на боку.
В лесу затишье. Уже целую ночь и полдня как не слышно выстрелов. Мы почему-то не двигаемся, ждем команды, а финны, как всегда, попрятались в глубине леса.
Мне нужно идти по просеке километра два, и я выйду к штабу батальона, где должен получить почту и передать пакет. Я иду не торопясь, сберегая силы. Торопиться некуда. Все равно война.
В просветах между деревьями, вдали возникает тень, идущая навстречу мне. Я узнаю эту высокую сутулую фигуру. Это наш ротный писарь, которого позавчера перевели в штаб батальона, а меня поставили на его место. Всегда угрюмый и неразговорчивый, он вызывает у меня какую-то смутную симпатию, так как он один из немногих в роте, кто никогда ничем не оскорбил меня, не задел, не насмехался, и я внутренне благодарен ему за его молчаливый нейтралитет.
Мы равняемся, и он останавливается.
– Я хотел вас предостеречь, – говорит он неожиданно и оглядывается.
– От чего?
– Не от чего, а от кого. Кунатов вас ненавидит и сделает все, чтобы вас кончить…
– Как так – кончить?
– Да вот так! Не пройдет и пары суток, как вас убьют или ранят. Он поможет в этом…
– За что?
– Как за что? За то, что вы – еврей!
Я стою, опустив голову. Пачка табаку… За раненым под пули. Все так.
– Я вас удивил?
– В общем, нет… Я только не знал, что это так конкретно.
– Вполне. Считал необходимым вас предупредить. Поберегитесь.
– Поберегитесь! Как?.. А вообще-то спасибо.
Он машет рукой и снова оглядывается.
– А почему вы мне об этом сказали?
– Ненавижу всю эту сволочь! – Он делает шаг в сторону, чтобы идти дальше, но оборачивается и говорит: – Если вы выберетесь из этой мясорубки, что вряд ли, то потом что-нибудь поймете…
Высокий и сутулый, он шагает от меня и теряется в деревьях. Я даже не знаю, как его зовут.
Быть осторожнее… Поберечься… Разве это возможно?
Подтягиваю сумку и топаю дальше…
Самоходка
Ветки бьют по лицу – справа и слева между деревьями мелькают серые шинели – стреляю от живота вперед короткими очередями – стреляю бесцельно – на звук – согласно приказу – создать огневую завесу и продвигаться вперед, потому что эти проклятые финны ежедневно убивают и ранят уж очень много наших – поэтому приказ – патронов не жалеть, бить всем вперед на звук финских автоматов и в атаку – ура!
Грохот. Грохот. Падаем. Ползем. Стреляем. Бежим. Снова падаем лицом в остро пахнущий торф, снова вскакиваем и как безумные мчимся вперед.
Встречные пули тонко свистят над головой. Сыплются на плечи срезанные ими ветки и труха. Взводы перемешались в лесной чащобе, все перепутались, сейчас главное – не отстать, не затеряться в этом хаосе.
Бегущий рядом со мной молодой лейтенант из второго взвода вскрикивает и хватается за руку. Сквозь пальцы сочится яркая кровь. Он приваливается к елочке и пытается достать из кармана индивидуальный пакет, но боль в запястье слишком велика, и он стонет, сморщив розовое мальчишеское лицо.
– Солдат! Помоги!
Я достаю у него из кармана пакет, присаживаюсь и бинтую, как умею. Он кряхтит и сдерживает крик. Бинт сразу весь намокает. Из его рюкзака достаю второй и бинтую поверх повязки. Остатком накладываю жгут на предплечье (кажется, так учили), и мы оба вскакиваем на ноги. Еще секунду обалдело смотрим друг на друга, а потом разбегаемся в разные стороны: он – назад к санбату, а я вперед – догонять своих.
Звуки боя слышатся где-то впереди и сбоку. Быстрее туда: самое страшное – оказаться одному в лесу. Можно потерять ориентировку и выйти прямо к финнам в лапы, и, кроме того, я обязан быть в строю, а не перевязывать раненых – на это есть санитары. Я бегу дальше, выскакиваю на поляну и чуть не спотыкаюсь о чье-то тело.
Раненый – большой и плотный парень со светлым чубом, – увидя меня, протягивает ко мне руки и зовет протяжно и жалобно:
– Браток! Постой… Помоги… Все ушли… Не могу ползти… В грудь… Ох!..
Я наклоняюсь. Грудь у парня прострелена. На седом мху через поляну тянется
