Книга Верь людям - Людмила Константиновна Татьяничева

Абрамов включил вентилятор, стоял в разгонистых струях воздуха распаленно-красный, взмокший и вытирал войлочной шляпой со лба крупнющие-крупнющие капли пота. А выражение лица было счастливое. Лучистое состояние его души — да-да, не иначе! — передалось Савичеву и мне. И мы, сияя глазами, пришли на разливочную площадку.

Молочно-синеватый чугун падал в ковш. Бурлил там, вздувался, горел на поверхности сиреневыми зубчиками и выдыхал густую графитную порошу, для постороннего взгляда приятную, как сухой морозный снег, а доменщикам вконец осточертевшую.

— Схожу-ка в «Союзпечать», — сказал самому себе Савичев. — Может, не откажут. Очень уж хочется, чтобы ребята подписались, к чему тяга.

Разумеется, начальник «Союзпечати» не отказал ему. Разве он мог не уважить просьбу Героя Социалистического Труда, да притом члена бюро городского комитета партии?!

Я, Антон, навряд ли вспомнил об этом случае, если бы он был ординарным для Магнитогорска того периода. Дело в том, что таких руководителей, как Николай Ильич, на наших заводах всегда уважали. Большинство из них заботилось о людях, о их быте и о том, чтобы исправно выдавали на-гора́ установленное планом энное количество тонн металла, кокса, проката, бетона и так далее. И еще — регулярно повышали свой технический уровень. Гигант-комбинат стал своего рода академией черной металлургии. Он учил высокому классу труда советских и зарубежных рабочих и инженеров. Он посылал в дружественные страны чудодеев-доменщиков, сталеплавильщиков, прокатчиков, механиков, и они становились учителями металлургов этих стран. Нет, не из-за благозвучия в названиях новых рабочих поселков, возникших близ мест, богатых железной рудой, появилось слово «Магнитка»: Китайская Магнитка, Липецкая Магнитка, Индийская Магнитка, Тульская Магнитка, Казахстанская Магнитка…

Но с течением лет обозначалась несоразмерность между промышленным развитием города и заботой о духовной культуре тружеников, их здоровье, отдыхе, быте. Кинотеатров не хватало. Крохотный телецентр строился так долго, что стал даже притчей во языцех. Концентрация заводского газа в воздухе превысила санитарные нормы. Начались перебои с водой. Трудно было определить ребенка в детские ясли и сады. Выехать на лоно природы было нелегко. Ходили туда грузотакси, и тех посылалось на лучшие маршруты всего ничего. Если не будешь брать машину штурмом, то и не уедешь ни за город, ни обратно. Один раз съездишь, другой не захочешь нервы трепать. Только в конце пятидесятых годов кое в чем начались перемены, а шестьдесят первый год стал поворотным в жизни Магнитогорска. И наметился он, этот поворот, накануне величайшего съезда Коммунистической партии Советского Союза, имя которому — Двадцать Второй.

Вот так же в сентябре шестьдесят первого года, несколько нас литераторов, встретились с первым секретарем Магнитогорского горкома партии Василием Ивановичем Антипиным.

С гордостью человека, усилия которого оправдываются, он говорил о строительстве клиники для лечения раковых заболеваний, о новых профсоюзных руководителях металлургического комбината, поистине заботящихся о здоровье и отдыхе трудящихся и их близких. То были слова, которые высекали в моем представлении виденные летом картины: от корпусов семейного Дома отдыха шагают к дворцу-столовой загорелые мужчины и женщины с детьми; по никелевой глади Банного озера мчится катер к причалу двухнедельного Дома отдыха, деревянные ярко-зеленые строения которого картинно красуются на прибрежном холме; на дне ущелья, стиснутого величественными горами, сереют палатки комсомольского лагеря, а вокруг-лиственницы, рощи голубых елей, опушенные нежными иглами, боярка, рябина, черемуха и цветы: искрасна-оранжевое, шапками, татарское мыло, синие колокола колокольчиков, узорные хлопья ароматной снытени.

Потом разговор перешел на близкую к этой тему — о человеческой теплоте. Антипин рассказывал, как однажды к нему зашел проститься один директор металлургического комбината, которого перевели на другое место. «Вот ты уезжаешь — заметил секретарь горкома — а что оставляешь за собой? Покойный Григорий Иванович Носов оставил после себя прекрасный фруктовый сад на шестьсот гектаров. И о нем народ долго будет помнить. А такого директора, как ты, забудет через год-два».

Так и получилось. Ты ведь и сам помнишь, сын, знаменитый носовский фруктовый сад. В нем сейчас можно заблудиться — так он широко разброшен. Вроде, вместе отведывали наши яблоки: брызжущий соком «уральский партизан», духовитый «белый налив», хрусткая «папировка». А чем плохи желтые и лиловые сливы? Или груши? Теперь уже никому не в диковинку, что на уральской земле прекрасно растут фрукты. А ведь, черт побери, раньше многие считали, что Урал — это только руда, только сталь, только машины. Между прочим, виноград здесь начался с сорта Металлург. Грозди его были не больше детской кисти, а ягоды вроде рябиновых. Помнишь?

— Припоминаю, — не сразу ответил Антон, уйдя в какие-то свои, сокровенные мысли, надолго прощаясь с родным городом.

Еще пересекая улицу Горького, мы увидели синий с золотом огонь, трепетавший в воздухе над площадью Орджоникидзе. Вскоре перед нашими глазами показался чугунный светильник, рукоятку которого держали женщина и мужчина. Складки их чугунной одежды как бы несло ветром в сторону проспекта. Казалось, они шагают на восток, к горе Магнитной, из-за гребня которой каждодневно встает солнце.

Мы остановились неподалеку от монумента, и огонь теперь полоскался, шелестя в вышине над нами. Это был памятник творцам Магнитогорска. Но всем, кто смотрел на него, казалось, что он посвящен труженикам всех времен, чья работа — негасимый огонь утверждения и продолжения энергии, красоты и мудрости жизни.

Прежде чем повернуть электрину на набережную, Антон бросил ласковый взгляд на дом за круглым, пламенеющим красными каннами цветником. Я догадался: сын мысленно прощается с ним.

Мы ехали по набережной и молчали. В моей памяти, да и наверное в памяти Антона проносилась судьба Сулимова. Вот он, в замызганной шинели и шлеме с кумачовой звездой, едет в Москву за деньгами для рабочих Белорецка, не получавших зарплату четыре месяца. Знаменитая теплушка времен гражданской войны. Стукотня и звон колес не заглушают выстрелов.

Москва. В кремлевский кабинет, где он разговаривает с Бонч-Бруевичем, стремительно входит невысокий лобастый человек. И Сулимов узнает в нем Ленина, хотя и не видел раньше ни самого вождя революции, ни его портретов. Сулимов входит в здание Государственного банка, все еще явственно слыша слова Ильича: «Если не будут выдавать денег, сразу звоните лично мне». А на ступеньках широкой лестницы его уже ждут комиссар банка и те самые чиновники, что манежили уральца, ссылаясь на то, что привезенные им бумаги не завизированы полицией. Будто не знали, что царь свергнут и полиция разогнана.

Новые годы, новые дела. Зимним февральским вечером двадцать девятого года он въезжает на розвальнях в станицу Магнитную. В кармане пиджака лежит путевка за номером один, выданная ему Уральским обкомом партии. Он должен подготовить жилье, одежду и продовольствие к прибытию первых рабочих, что будут возводить завод-гигант.

Снова Кремль. Заседание Совнаркома. Только что сделали доклады начальник