Книга Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение - Янка Брыль

на фронт. И только поэтому Бреквольдт не поднял скандала, а просто тихо, за кружкой пива, сбыл Тереня Груберу, который принял это как дружескую услугу.

На новом месте Терень, оправившись от испуга, стал было поглядывать на Груберовых продавщиц, которые сперва и сами, девчонки, заигрывали с ним. Но однажды черненькая Траутль, которая показалась ему как раз более податливой, всерьез постращала его полицией, а потом рассказала еще об его «признании» Ирме и Марихен. И все они хихикали над ним.

И он сошелся с Эрной.

А между тем дома у него стреха на хате еще два года назад протекла, а баба его, лютая до работы тетечка, уже третий год одна воюет с бедой, хоть впроголодь, да кормит пятеро детей и больную свекровь. Каждый раз, когда с почты приносили долгожданное письмо, она в нетерпении кое-как разрывала конверт, корявыми от работы ладонями разглаживала на столе скупой листок покрытой каракулями бумаги и сквозь давно готовые слезы читала малышам и старухе, что их тата и сын «благодаря богу ещо жиф и здруф, а дамой начальство пака не пускае»…

Так было раньше, пока не началась советско-германская война. А сейчас — кто знает, может быть, фюрер его хозяев огнем и пулями позаботился, чтоб «Тшеренева» хата больше не текла, а Параска не плакала?.. А может, пересидела бурю в борозде наседкой и снова проливает слезы, понапрасну ожидая из той гиблой Германии хоть бы словечка?..

Когда Алесь и Мозолек встали, чтоб уже уходить, и, не включая света, взяли свои чемоданы, Руневич все же не удержался:

— Терень! Самусик, ты слышишь?..

— Счастливо, — буркнул тот, не поворачиваясь от стены.

— Счастливо-то счастливо. Что ж, спасибо. А ты гляди, я тебе еще раз говорю. Бранились не бранились, а лишь гора, брат, с горой не сходится… Встретимся еще: если не там, так здесь, коли не повезет. Да и наши хлопцы — учти — остаются. Ты меня слышишь?

— Я ж не маленький. К тебе я ничего не имею.

— Ну, а Андрей как-нибудь переживет… Будь здоров. И не валяй дурака, возвращайся домой. Ты не гляди…

Он не кончил, потому что снизу, в открытое окно донесся вдруг так хорошо знакомый женский голос:

— Мар-ри! Мар-ри, ком хир!..

Хлопцы поставили чемоданы и подошли к окну.

От стены Груберова дома, ясно различимые в негустом мраке, отделились две фигуры, мужская и женская, быстро перешли улицу под темную сень сквера. Вскоре там снова послышался властный голос фрау Грубер, шлепок рукой по спине, раз и другой, и улицу опять пересекли и скрылись в подъезде две фигуры. Женские. Первая, в светлом, даже перебежала.

А из густой тени доносился взволнованный голос Грубера:

— Вы, майн герр, должны, кажется, знать, если вы, разумеется, культурный человек, что девушка не ваша, а наша, что она не с солдатами шляться должна, а спать и завтра встать рано на работу… З-зо!

— Чего ты хочешь, майн альтер фройнд? — прозвучал сдержанным раздражением второй, молодой голос — Ты хочешь, чтоб я не поглядел на твои года и показал тебе, сакармент, что такое немецкий солдат?

— Это все глупости, майн герр! Вы еще слишком молоды. Не забывайте, что я национал-социалист, что я сам был немецким солдатом, сам воевал за Германию, з-зо! Я прекрасно знаю, что не в том ваш долг, майн герр, перед фюрером и отечеством, чтоб тискать по углам молоденькую глупую девчонку, к тому же не вашу, а нашу. З-зо! И ваше счастье, майн герр…

— А-дольф! — прозвучал у стены властный женский голос. — А-дольф! Ты что, с ума сошел?

Фрау Грубер опять перешла через улицу, в сквер. О чем они там говорили втроем, приглушенными голосами, — отсюда, из окна, трудно было разобрать. Потом из мрака на противоположный тротуар вышли три фигуры.

— Вот так, — услышали пленные женский голос. — Я пойду, Адольф, а ты можешь побеседовать с молодым человеком. Только не столь несолидно, мой милый. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, фрау Грубер!

Мужчины остались одни. Они не спеша перешли улицу и остановились чуть левее окна, из которого их слушали.

— З-зо! — заговорил после паузы старший. — Я надеюсь, майн герр, что вы извините старого солдата. Нервы, проклятые нервы. Я знаю молодость. Сам был солдатом. Карпаты, Галиция. Во Франции тоже. Курите, прошу. Вот огонь. Это еще довоенная сигара, только для себя держу. Да, конечно, я тоже был солдатом и знаю. Вы теперь отдыхаете после ранения, в тылу, и солдат, майн герр, всегда солдат…

— Прима сигара! — перебил его молодой. — А насчет этой фройляйн — стоит ли вам поднимать столько шума. Кто она вам — дочь, племянница, внучка? Что ей станется?.. — Он снизил голос до шепота, а потом даже засмеялся. — …И в Югославии… Я вам расскажу для примера. Там — между нами, разумеется, — с этим делом все было просто и аккуратно. Для нас устраивались облавы на девушек. Естественно, красивых. Югославки — прима женщины, майн герр, особенно в Далмации. Наше начальство старалось. Впрочем, как и везде, конечно. Солдат воюет за отечество, а отечество думает о своем солдате. Правда, здесь, дома, мы сами должны о себе думать… У вас их три, а вы из-за одной, майн герр…

— Я ведь говорю: нервы, проклятые нервы. З-зо!

— Я понимаю. Потому и не сержусь… Мы теперь скоро на восток. Сбросить огонька на землю. Ну, и, понятно, отведать, каковы на вкус русские женщины!..

Казенные глаза…

Они и здесь — внизу, под окном. Преисполнены холодной, многоопытной наглости…

— Слушай, — шепнул Алесь. — Стулом сверху, пустой бутылкой, что ли?

— Катились бы они к черту, опоздаем из-за них.

Не опоздали. Но времени осталось в обрез.

Никто их, разумеется, не провожал. Никого знакомого не встретили. И здесь, на вокзале, тоже. И надо начинать…

Алесь подошел к окошечку кассы, не заглядывая, как можно независимее сказал:

— Два до Сувалок.

И протянул в окошечко деньги.

Черт бы ее побрал, немецкую аккуратность! Фройляйн с рыжими буклями взяла — он увидел, наклонившись — огромную, толстую книгу, раскрыла ее, поводила пальчиком по странице… Взяла вторую книгу. Повторила ту же процедуру… И вот наконец сказала:

— Нет никаких Зувальки. Was wollen Sie doch?[151]

Решали и мгновения и тон. Не теряя его, Руневич засмеялся и сказал:

— Простите, фройляйн, за неудачную шутку. Мне два до Берлина, понятно.

«Дальше — как бог даст… Дальше — как бог даст», — отстукивало сердце.

Низенький носатый франт в тирольской шляпе — Мозолек, как полагалось по роли, важно молчал.

— Два до Берлина, пожалуйста. До отправления, майне геррен, всего три минуты. Ваши шутки…

Больше некогда было слушать.

4

Какой