Книга На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль

Хмель из головы Мышецкого разом вышибло:

— Вы так думаете? — бормотнул он, становясь жалким.

Штромберг казался равнодушным, но его большой рот растянулся в мстительную улыбку.

— Женщина, — произнес он, — способна возбуждать мужское общество гораздо энергичнее мужчины! В оценке стадной психологии профессор Сигиле отводит ей почетное место…

«А-а… чтоб вы все провалились!» — Сергей Яковлевич решил выпутывать ноги из этого зубатовского болота.

— Но вот… депо? — сказал он, обретая силу. — Там народ грамотный. Что там, господа?

Штромберг посмотрел на жандарма, жандарм посмотрел на Штромберга, и оба они уставились на Мышецкого. Вице-губернатор поднялся из-за стола. Проверил, как ему стоится.

— Я поддержу вас, — закончил он, — когда рабочие депо поддержат вас! Всего хорошего, господа…

Он вышел из ресторана на улицу. «Зажать!» — вот чего хотелось ему сейчас, стиснуть чью-то хрипящую глотку и не разжимать пальцев до тех пор, пока не посинеет падаль…

И снова перед ним встал извечный вопрос: «Кто виноват? Почему среди умного и доброго народа процветают дешевые демагоги, люди без совести и сердца?..»

Он решил написать Плеве: «Дорогой Вячеслав Константинович, так-то и так-то… В моей губернии сам дьявол ногу сломает, а посему помогите разобраться». Ну, слова-то он найдет!

И суровый человек в камгаровом сюртуке, похожий обличьем на скромного сельского пастора, не задержит с ответом.

Но 15 июля под Плеве рванули бомбу на Обводном канале, и Мышецкий заплакал, узнав из газет подробности убийства. Сипягин — Плеве. Что-то будет? Вспомнил князь пьяную бабу и ее проспиртованный голос «А таперича што же это и вы-ходии-ит?»

Не выдержал — заплакал, сидя над раскрытой газетой:

— Вечная память… Вечная память…

Ненароком заскочил в кабинет Борисяк, сначала испугался, увидев Мышецкого плачущим, но потом заметил портретик Плеве в траурной рамке и, затворив двери, оставил князя в слезливой интимности.

6

Сергей Яковлевич навестил генерал-лейтенанта Панафидина. Коротко объяснил ему суть дела. Есть человек, в котором он-де лично заинтересован, и нельзя ли этого человека с первым же эшелоном выпихнуть из губернии куда-нибудь подальше. Например, в Маньчжурию?

— Хорошо, — сразу понял его генерал-«сморчок». — Я как раз готовлю эшелон запасных… Надеюсь, его можно отправить солдатом?

— Большего он и недостоин, — ответил Сергей Яковлевич. — Очень жаль честных людей, но этому негодяю, поверьте мне, только и место в могиле.

— Обещаю вам, князь, — закрепил разговор Панафидин…

Кобзев пришел к Мышецкому с сообщением, что сегодня ночью жандармы провели у него обыск, и снова попросил уволить его от причастия к делам губернии.

— Просто я не желаю, князь, приносить вам дальнейшие огорчения. Вы и так были достаточно добры ко мне…

Сергей Яковлевич вздохнул и спросил о другом:

— Что Борисяк?

— Борисяк склоняется к большевизму…

— И вы его осуждаете за это? — спросил Мышецкий.

— Да.

— А вот я осуждаю вас обоих. Где же правда?

Кобзев кашлянул, оглядел стены:

— Я всегда был откровенен с вами…

— И я, — ответил Мышецкий.

— Видите ли, — заговорил Кобзев снова, — санитарный инспектор Борисяк почему-то считает, что зубатовская пропаганда «полицейского социализма» в конечном итоге льет воду на мельницу великих реформ будущего!

— Представьте же себе, — ответил Мышецкий, — я тоже так считаю. У лжи век короткий… Но я же — не большевик! Вы это знаете.

Кобзев усмехнулся:

— Ничего не было бы глупее видеть вас в этой ситуации. Однако же я…

— Простите. кто это — вы? — нахмурился Мышецкий

— Социал-демократ, да будет мне позволено произнести это слово перед слугой его величества?

— Ничего, я не сгорю со стыда! Продолжайте…

— Я, — продолжал Кобзев, — не считаю возможным для себя пользоваться услугами некоего пройдохи Штромберга, причисляющего себя к святыне социализма.

— А пройдохе Штромбергу, — ядовито заметил Мышецкий, — вы и не нужны. Можете не пользоваться его услугами!

Кобзев неопределенно махнул рукой:

— Борисяк глуп и не понимает. Ничего не понимает…

Мышецкий прикусил потухшую папиросу. Бить так бить: ему уже казался далеким этот человек.

— Послушайте, Иван Степанович, — сказал Сергей Яковлевич, — а не кажется ли вам, что вы предали своего товарища?

— Я воспитан на идеалах прошлого, — возразил Кобзев, не смутившись. — И во мне этот недостаток не отыщется… Когда вы могли заметить мое предательство?

— Именно сейчас…

— Но вы же честный человек, князь! И вы…

— Да, пожалуй. Это-то вас и спасет. Но я не удивлюсь, если полковник Сущев-Ракуса подсунет мне завтра ордер на ваше арестование.

— А вы его подпишите, князь. Не стоит мучиться.

— И я это сделаю… Мне плевать на все ваши партии. Я знаю только Россию и… свою Уренскую губернию. И я… вы правы, я честный человек. Я честно вам об этом заявляю: или же вы прекратите мутить народ — или будете арестованы!

— Естественный конец, — ответил Кобзев.

Опять заломило висок. «Неужели эта боль не случайная? Черт возьми, ведь я еще так молод, так много сил…» Сергей Яковлевич решил избавиться от боли и позвонил в колокольчик: на пороге выросла фигура Огурцова.

— Закройте дверь, — сказал ему Мышецкий. — На ключ!

Секретарь канцелярии исполнил приказание.

— Теперь пройдитесь, дружок, по этой половице. Огурцов кое-как прошелся.

— Зачем это вам? — спросил он с грустью. — Меня уже с детства в сторону клонит…

— Ладно, — сказал Мышецкий, пряча глаза. — Водка есть?

Огурцов долго молчал, потрясенный. Потом сказал:

— Ваше сиятельство, отвернитесь на чуток.

Мышецкий отвернулся.

— А теперь повернитесь, ваше сиятельство.

Мышецкий повернулся: перед ним стояла бутылка.

— На себе носите? Ну, так и знал.

— Полсобаки только, — вздохнул Огурцов. — Да и то на донышке. Если бы вы раньше сказали…

— Да вы что? Не пьянствовать же я собираюсь. Вылью глоток — и все! Налейте…

Они выпили, и Огурцов вдруг заявил:

— Ваше сиятельство, вижу — добрый вы человек, но… как бы не обидеть вас?

— А что такое?

— Бегите, — прошептал Огурцов. — Бегите отсюда куда глаза глядят. Сожрут вас здесь… Жалко мне вас — потому и говорю так-то!