Книга Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции - Алексей Толпыго
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Существует популярное рассуждение насчет того, что «главный урок истории состоит в том, что никто из нее не извлекает уроков», о том, что «тех, кто не выучил урок истории, она заставляет пройти тот же курс вторично», и так далее, и тому подобное.
Но это не совсем так. Или даже совсем не так.
Историю в те времена учили все. Более того: все учителя объясняли им, что знать ее нужно для того, чтобы избежать сделанных ранее ошибок. Король, министры, аристократы 1780-х годов были людьми образованными, знали уроки истории, и думали, что сумеют ими воспользоваться – по крайней мере, будут о них помнить.
Увы! Те, кто пытался избежать ошибок истории, как правило, оказывались в положении дурака, которого побили за то, что он рыдал на свадьбе. Он, как известно, решил, что «в следующий раз будет умнее», и, попав на похороны, пустился в пляс…
Вернейший способ сделать новую ошибку – это сказать себе, что «в следующий раз я поступлю так, как мне подсказывает урок истории».
Об одном негативном результате знания истории сказано выше: все слишком твердо знали, что режим очень прочен, свергнуть его явно невозможно, а потому его можно расшатывать.
И не боялись? Немножко боялись. Но…
Но, думали современники, если какая-то опасность для трона и есть, то она конечно же исходит от аристократов. Так всегда было во французской истории.
Король, королева, министры – все хорошо знали, что опасность для трона всегда исходила от аристократии. Будь то Фронда (150 лет назад), или Лига общественного блага, которая в XV веке едва не сбросила с трона Людовика XI, или – если уж забираться в глубь истории – VIII век, когда династия «палатных мэров» забрала всю власть и в конце концов отстранила от престола законную династию Меровингов. Во всех случаях народ либо был пассивен, либо играл роль послушного орудия в руках знати.
Соответственно, почти до самого конца боялись не народа, а аристократии. Почти до самого конца королева была уверена: настоящая оппозиция исходит от знати, а все прочие – это «подкупленные канальи, которых всегда можно перекупить». Даже когда народ прямо выступил на историческую сцену – при взятии Бастилии, во время «похода женщин» в октябре 1789 года – все равно королева, да и король были уверены: это все золото герцога Орлеанского, это все интриги Лафайета. «Он хочет стать мэром Парижа для того, чтобы стать потом палатным мэром», – говорила Мария Антуанетта – и своими интригами добилась того, что вместо маркиза Лафайета мэром стал жирондист, намного более радикальный Петион.
Мышлаевский. Ты Достоевского читал когда-нибудь?
Алексей. И сейчас, только что. Вон «Бесы» лежат. И очень люблю.
Николка. Выдающийся писатель земли русской.
Мышлаевский. Вот-вот. Я бы с удовольствием повесил этого выдающегося писателя земли.
Алексей. За что так строго, смею спросить?
Мышлаевский. За это – за самое. За народ-богоносец. За сеятеля, хранителя, землепашца и… впрочем, это Апухтин сказал.
Алексей. Это Некрасов сказал. Побойся Бога.
Представление о том, что во всем виновны аристократы, держалось долго. Но еще дольше держалось сентиментальное представление о «доброте народа». Еще в 1793 году на суде один из жирондистов, Ласурс, сказал: «Я умираю в день, когда народ потерял рассудок, вы погибнете в тот день, когда рассудок к нему вернется».
Я назвал это представление сентиментальным не случайно. Именно к концу XVIII века стиль рококо сменился сентиментализмом, вся Франция зачитывалась Руссо. Королева завела себе ферму, на которой она чуть ли не самолично доила корову, как простая пастушка.
Позже, у русских народников, та же любовь к народу и комплекс вины перед ним приняли почти истерические формы, вроде «пусть нас секут – мужиков секли же!». Это-то чувство вины, в конечном счете, и не позволило интеллигенции противостоять ужасам революции. Во Франции любовь к народу не принимала столь «острых» форм, но и во Франции вся знать в большей или меньшей степени верила в то, что народ страдает (это была совершенная правда), что его надо освободить от страданий и что как только это будет сделано – добрый народ еще больше полюбит короля, королеву и вообще всех своих благодетелей.
Большей ошибки трудно было совершить. Я, разумеется, не хочу сказать, что надо было все оставить как есть, но, занимаясь реформами, следовало бы предвидеть опасности.
Как заметил Токвиль (но он это заметил много позже, наученный опытом), самый опасный момент для плохого режима – это когда он пытается преобразоваться, стать хорошим. До сих пор все считали зло неизбежным и неустранимым, теперь злоупотребления, существовавшие столетиями, вдруг кажутся невыносимыми – поскольку возникла надежда от них избавиться. И сколько ни устраняй злоупотреблений прежнего режима – это ведет к тому, что оставшиеся (а что-то ведь всегда остается) кажутся особенно возмутительными.
Однако народа не опасались. Отчасти потому, что его считали добрым и сентиментальным, преданным своим добрым господам (ну, конечно, все знали и понимали, что не все господа – добрые, но это и есть вина господ перед народом). Отчасти же потому, что помнили: все предыдущие революции шли сверху, не снизу.
Так например, Жакерия – самое крупное и самое опасное народное выступление против власти – продолжалась какой-нибудь месяц, тогда как Столетняя война длилась 129 лет, Фронда – добрых 10 лет и так далее. Так что представление о том, что главная опасность исходит от знати, а не от народа, было ошибкой грубой, но в какой-то мере простительной.
Роль Парижа была решающей в революции – и далеко не в первый раз. Причем интересно, что начинались мятежи, как правило, все-таки в провинции – и уж потом перекидывались в Париж.
Как пример можно вспомнить восстание «майотенов» (молотобойцев). Это произошло на 45-м году Столетней войны, в 1482 году. Мятеж начался в столице Нормандии Руане. Знатные виноторговцы, узнав о новом налоге на вино, решили возбудить народное сопротивление, но компрометировать себя не хотели. Они обратились к ремесленникам и мелким купцам: мол, стыдно подчиняться новому налогу – и напоили всех дармовым вином. Тут же толпа кинулась в ратушу, начала бить в набат – и началась знаменитая «Гарель»: грабежи, убийства (убито было, впрочем, не очень много людей: несколько чиновников и сборщиков налогов).
Конфликт в Руане удалось притушить. Мальчику-королю (Карлу VI было тогда 14 лет) посоветовали не раздувать репрессий, богатые буржуа Руана направили королю прошение о помиловании, а главное, пообещали определенную сумму денег в обмен на прощение. Словом, кое-как порядок восстановился. Но тем временем в очередной раз начал бунтовать Париж.
