Книга Поцелуй с дальним прицелом - Елена Арсеньева

Франция, Париж, 80-е годы минувшего столетия

Из записок Викки Ламартин-Гренгуар

Отец мой скончался в январе 1922 года. Смерть его быласкоропостижна и безболезненна: умер он от сердечного спазма. Ну что ж, хотьгоды его были не столь уж велики (кажется, я уже упоминала, что он был младшемоей мачехи на пять лет, так что не дожил и до пятидесяти), однако велики былиперенесенные им страдания. Всем было известно, как тяжело он переживалзагадочную (да и позорную, чего греха таить!) смерть своей жены, а потому еговнезапная кончина никого особенно не удивила. Как это ни странно, смертьявилась к нему в собственной своей обители – на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.Знал ли он, когда пришел туда, по обыкновению, навестить могилу Анны, что идетна встречу с ней?..

Конечно, как ни горько мне было признавать это, я понимала:отец ждал смерти и желал ее. После потери Анны ничто не могло его утешить. Явышла замуж, а впрочем, мы с отцом никогда не были особенно близки, вот тольков последние годы сошлись, уже в эмиграции. То есть и раньше, в России, я,разумеется, всегда знала, что отец любит меня, думает обо мне, заботится: ведь послалже он за мной Никиту! Однако в моем детстве он был слишком занят работой. Я,кажется, могу припомнить всего лишь один случай, когда бы он гулял со мной исестрой. Тогда он повел нас в кондитерскую Фацера, где мы уселись за мраморныйстолик и выбрали себе по вкусу пирожное: Лера – свою любимую «картошку», я –«наполеон». Отец смотрел-смотрел на нас, потом вдруг облизнулся – совершеннокак мальчишка! – и велел принести себе песочное, рассыпчатое, с бледной,бело-розовой, глазурью. Он ел так вкусно, так заразительно, что мы с сестрой невыдержали и запросили таких же пирожных. Отец заказал всем троим (в том числе исебе!) еще по порции, а потом нам подавали шоколад – горячий шоколад, который вто время готовили как-то особенно, добавляя в него не то гоголь-моголь, не тобитые сливки. Тогда говорили, между прочим, именно «битые сливки», а не«взбитые», как их называют теперь. Несуразное слово с тремя согласными подряд!Может быть, именно поэтому взбитые сливки – просто ничто по сравнению с теми,прежними, битыми? А может быть, у горячего шоколада из моего детства былособенный вкус по какой-то другой причине, я уж не знаю, однако отец, еще когдабыл поваром в «Черной шали», не единожды пытался такой шоколад приготовить, давсе выходило как-то не так. Вкусно, а не так…

А о том давнем дне я помню еще, что maman устроила нам всемпреизрядную выволочку: детям полагалось не по два, а лишь по одному пирожному(чтобы зубы не попортить, да и вообще – избыток сладкого вредит здоровью!), ауж чтобы взрослый, почтенный человек, знаменитый инженер кушал пирожные застоликом детской кондитерской… Выговор обидел и нас, и отца, но мы с сестройпоплакали да успокоились, а у взрослых вспыхнула нешуточная ссора. Как нистранно, уже много позже, после того как отец нас покинул, мне все чудилось: ненапустись на него в тот давний день maman, он так и остался бы с ней, с намиостался бы…

Глупости, конечно. Анна, Анна – вот в ком была первопричинавсех наших бед, и я не могла ей простить, что даже умер отец на ее могиле, подкустом цветущей бузины. Несуразное это какое-то растение, недаром же именно онопомянуто в пословице о всякой нелепости: в огороде, мол, бузина, а в Киеведядька, – я его всегда отчего-то недолюбливала, запах у него приторный,навязчивый, даже тревожный, да вдобавок оно еще и расцвело не в пору, в январе…Впрочем, в Париже не зимы, а насмешка над природой, в садике Пале-Рояля даже вянваре белые розы с хризантемами не вянут, что ж говорить о какой-тонадмогильной бузине?

Отцом было заранее завещано похоронить его рядом с женой, идаже у меня, люто ненавидевшей Анну, не хватило злобы оспорить эту последнююволю.

Впрочем, мне не позволил бы Робер, который к моему отцуотносился воистину с сыновней почтительностью, хоть тот по возрасту ему в отцыне годился, а разве что в старшие братья.

Спорить с Робером я тоже не могла…

Как ни странно, я у него так ничего и не спросила – насчетего болезни. По нему никак не видно было, что он недомогает, он по-прежнему нислова мне об этом не говорил – молчала и я.

Прежде всего, конечно, от страха. Так-таки я и поступилапо-страусиному. Спрятала голову в песок своих забот, своих недомоганий.

А недомогала я непрестанно. Слишком тяжело, несусветнотяжело переносила я свою первую беременность! Я знаю множество женщин, которыемальчиков носят легко, почти беззаботно и уверяют: тошнит-де только сдевочками, а мальчика родить – что рассмеяться. Ну, не знаю… мне было не досмеха. Дочерей я потом и носила, и рожала играючи, а с Виктором намучилась – немогу передать, что телесно, что духовно.

Помню, в день похорон отца мне было с самого утра настолькодурно (а между тем три месяца, во время которых всех нормальных женщин мутит, апосле которых как бы отпускает, уже истекли, но у меня же вечно все не как улюдей!), что Робер даже просил меня остаться дома. Однако я поехала на рю Дарю,в наш русский храм, выстояла рядом отпевание, а потом настояла, чтобыотправиться на кладбище, хотя муж мой просто из себя выходил, пытаясь меня непустить.

Дура я, ну почему его не послушалась? Не поехала бы – и, можетбыть, вся моя судьба повернулась бы иначе, другую жизнь я прожила бы… ктознает, может статься, даже счастливую. Но я всегда была упряма, как валаамоваослица, и, конечно, настояла на своем.

Именно на кладбище я впервые за минувшее время увидела Никиту:все же они с отцом бывшие компаньоны, видимо, не явиться на похороны былопросто неприлично. Он был неприятно изумлен, увидев меня, и я вдруг догадалась:он и в церковь-то не пришел, чтобы со мной не встретиться, но надеялся, что накладбище я не потащусь или муж меня не пустит. Мне даже показалось, что яуловила мгновенный обмен досадливыми взглядами между ними обоими, между Никитойи Робером: а она-то, мол, что здесь делает? – да вот не смог я ееудержать, уперлась, а кто ж в здравом уме станет беременной перечить?!

Тогда я, конечно, принялась уверять себя, что мнепомерещилась эта переглядка, а теперь знаю – нет, не померещилась.

Никита, впрочем, ушел почти тотчас, как выразилсоболезнования мне и мужу. Я его уход не сразу заметила, потому что меня окружилимногие из тех, кто в прежние времена работал в «Черной шали». Собственно,пришли почти все: не было только Мии с Максимом (понятно почему), НастиВышеславцевой (понятно и это!) да швейцара нашего: адмирал Андреев умер годомраньше. А полковник, улан ее величества, и его офицеры, и граф Львов, и дажетот грузинский князь Кирилл Геридзе, повар из ресторана «Терек», – всеявились проститься с Виктором Ивановичем Ховриным.

Я слушала их соболезнования и утешения, кивала, говорила сними, потом вдруг оглянулась – а Никиты уж нет рядом. Осталось мне толькопроводить взглядом его высокую, стремительно удалявшуюся фигуру…