Книга Авиньонский квинтет. Констанс, или Одинокие пути - Лоуренс Даррелл

— Я мечтал о снеге, — сказал он. — Так хотелось опять увидеть снег.

Пришел доктор Кессли и сразу завоевал расположение Обри своей скромностью и информированностью о его положении. Констанс он называл по имени, что усиливало ощущение домашности и взаимного дружеского расположения.

— Несколько дней вы будете принимать только горячую минеральную ванну и водный массаж и много спать; постарайтесь как следует отдохнуть и расслабиться, прежде чем мы предпримем следующий шаг. В Каире вы получили все, что требовалось на первом этапе — они сделали все что нужно. Так что мы можем спокойно обсудить теперешнюю ситуацию. Полагаю, вы представляете, в каком вы положении.

Блэнфорд сказал, что представляет, доктор Дрексел в Каире все подробно ему рассказал.

— Отлично, — отозвался хирург и ушел.

После его ухода Кейд и Констанс помогли Блэнфорду умыться и привести себя в порядок перед тем, как уложили его в постель. Когда слуга ненадолго вышел из палаты, Констанс сказала:

— Знаете, тут у них отличный уход, так что можете избавиться от Кейда, если пожелаете.

Блэнфорд покачал головой.

— Не сейчас.

Оба замолчали, и Констанс испугалась, не обиделся ли Блэнфорд из-за ее предложения; тем временем вернулся Кейд и, не говоря ни слова, занялся необходимыми делами. При нем они чувствовали себя скованно, поэтому лишь улыбались друг другу, не в силах выдавить ни слова. Потом слуга опять за чем-то ушел, и Блэнфорд сказал:

— Я не могу его выгнать, он единственная ниточка, связывающая меня с моей матерью. Каждый день он рассказывает мне что-нибудь о ней, о какой-нибудь мелочи, и я лучше понимаю, почему так сильно и так несправедливо ненавидел ее, но разве я мог тогда относиться к ней иначе? Потому сейчас и оказался в таком положении — в случайности я не верю. Учитывая все это, я вряд ли когда-нибудь захочу иметь детей.

— Но ведь это то, что Фрейд говорил о женщинах, — с удивлением произнесла Констанс.

— Все, что он говорил о женщинах, касается и мужчин, — сказал Обри Блэнфорд знакомым менторским тоном старого священника, из-за которого они над ним безжалостно когда-то насмехались.

Он с такой милой важностью это произнес, что Констанс совсем по-детски захлопала в ладоши, словно они вновь оказались в Ту-Герц. Не утерпев, она чмокнула его в щеку, и он покраснел от удовольствия.

— О бездетное чадо мое! — произнесла она, имитируя насмешливый тон Сэма, пародирующего святого отца. — Вы позволите Кейду подвергнуть вас психоанализу?

Блэнфорд с раздражением отмахнулся.

Пришла дежурная сестра — познакомиться с новым пациентом, и Констанс начала прощаться, поскольку ожидавший ее шофер уже несколько раз сигналил. Ему нужно привыкнуть к новой обстановке, а она придет завтра, и он покорно кивнул в ответ. Поцеловав его почти восторженно, она воскликнула:

— Слава богу, вы не изменились — все тот же степенный Обри Блэнфорд, эсквайр. Я очень счастлива!

Увы, он не мог сказать того же о себе.

— Я очень изменился, — серьезно произнес он, но подмигнул ей, — правда, в худшую сторону. Я стал циником. Передайте Робину, что я его презираю — за то, что он струсил и не пришел повидаться. Мне известно, что он сейчас живет в доме с таким маленьким лифтом, что мне ни за что туда не влезть с моей коляской. А он притворяется, будто у него грипп. Передайте ему, что в качестве наказания я напущу на него одну темнокожую женщину, в ней столько силы и очарования, что ему придется с ней переспать.

Однако Констанс решила, что Блэнфорд должен сам разбираться с Сатклиффом — без ее посредничества. Но ничего ему не сказала, и когда они прощались, лишь попросила:

— Не очень сердитесь на Робина, он и вправду подвержен простудам.

— Я сержусь, — мрачно отозвался Блэнфорд, — потому что он стал чересчур строптивым и дерзким — в конце концов, он мое творение, и негоже ему рваться на свободу, тем более демонстрировать собственную волю. Выходит, что моя власть над ним не так уж безгранична, черт бы его побрал. Я велел ему быть в аэропорту. А он ослушался меня. Значит, должен быть наказан!

Выйдя от Блэнфорда, Констанс поехала в свою старую клинику к Шварцу, как всегда, обрадовавшемуся ей. Переживавшие довольно спокойный период, Пиа и Трэш вместе работали над невероятным гобеленом. Это была копия находившейся в Авиньоне знаменитой картины из папской коллекции «Страна изобилия: Кокейн», которая наряду с прочими шедеврами была превращена Гобеленами[208]в источник наживы. Умиротворяющая работа, мотки разноцветной пряжи отвлекали обеих женщин от внешнего мира, они сидели перед белым окном тихие, как монашки. Констанс пришлось подождать, пока Шварц разговаривал с ревностным американским психоаналитиком, который работал с ним вместе и часто прибегал к его «контролируемой беседе» при лечении некоторых очень сложных пациентов; это были «отступники» из числа многочисленных теперь в Женеве приверженцев Рудольфа Штейнера.[209]Их астральная теология молодому американцу абсолютно незнакома. Из кабинета Шварца доносились печальные протяжные фразы:

— Я дал ему свечку, которую вы прописали, но в его теперешнем состоянии не могу подавить его.

— Подавить?

— Извините, поддержать.

— Понимаю.

Очевидно, хотя пациент и был отступником, он еще не отделался от некоторых теософских представлений.

— Что вы предлагаете? — спросил Шварц.

— Из них двоих он более религиозен; ему, как говорит он сам, довелось добиться глубокого погружения — до уровня, на котором «астральное общение» оказалось возможным. Погрузился он так глубоко, что его настигло поэтическое прозрение — так он это называет. А потом его жена отказалась спать с ним. Она сказала, что от него пахнет, как от мумии, — бальзамирующим составом. Черт, прозрение, это, конечно, паршиво. Пока я запер его, напоив успокоительной микстурой.

— Что еще мы можем сделать? — спросил старик, когда они стали говорить о Пиа. Этот вопрос он всегда задавал с утрированным еврейским акцентом, это был излюбленный его вопрос. А теперь он был задан и Констанс. — Aber, Констанс, что мы можем сделать?

Он уже подумывал о шоковой инсулиновой терапии, но Констанс так решительно воспротивилась, что он отказался от этой идеи.

— Вы совсем лишите ее разума, — говорила Констанс. — В конце концов, ее болезнь связана с определенной ситуацией, и существуют люди, которых это тоже очень серьезно затрагивает.

Открыв для себя Аффада и познав головокружительное счастье в его объятьях, Констанс стала намного добрее к тем, кто по-настоящему любит — даже неуклюжая любовь Сатклиффа стала казаться ей скорее трогательной, чем смешной и нелепой; ну а маневры наивной и добродушной негритянки добавляли их отношениям очарования и трагичности. Пиа хныкала и поскуливала, как больной ребенок, кем она, в сущности, стала, тогда как Трэш отвечала ей энергично, уверенно, с убежденным видом излагая очередную отчаянную глупость своим прекрасным порочным голосом, низким, как звуки виолончели.