Книга О нас троих - Андреа де Карло

— Ты тоже прекрасно выглядишь, — сказал я.

Она спешила, хотя и смотрела на нас и улыбалась нам.

— Я обязательно должна присутствовать, — сказала она, махнув рукой в сторону церкви. — Все уже было готово, когда я вдруг увидела, что вы уходите.

— Конечно, — сказал я, не решаясь сделать шаг к ней — к церкви — к Паоле — к краю тротуара.

Она тоже колебалась.

— Тоска будет страшная. Там вся семья Томаса, половина моей, уйма скучных людей. Хотите, сбежим и пойдем куда-нибудь выпьем?

Паола ошеломленно смотрела на нее; но именно так Мизия всегда расправлялась с обязательствами; и я чувствовал огромное облегчение, что хотя бы в этом она не изменилась.

— Нет, нет, — сказал я ей. — Мне даже интересно.

Мы вернулись в тусклый желтый полумрак церкви, где теперь уже царил гомон. Мы с Паолой сели в одном из последних рядов, а Мизия присоединилась к мужу и членам обеих семей, которые сидели в первом. Я мало что различал на таком расстоянии, разве что напряженную, массивную фигуру Томаса справа от угрюмой пожилой дамы, по-видимому, его матери, и мальчика, одетого по-взрослому, их сына, очевидно, и еще мальчика, который казался мне старше, чем полагалось быть маленькому Ливио. Интересно, мог ли Томас представить себе, что всего три минуты назад его жена была готова сбежать с нами в какой-нибудь бар, вместо того чтобы вернуться и сесть рядом; я думал, могла ли Мизия на самом деле так поступить или же просто так сказала, чтобы я вспомнил ее, какой она была. И как она, прежняя, могла соответствовать почти карикатурной надменности сидевших в церкви людей: орлиные, соколиные и ястребиные носы, раскидистые брови над глазами латиноамериканизированных немцев и испанцев, темная одежда, льняные платочки, веера, вуали, черные туфли на шпильках. Я думал, возможно ли, что все это не отразилось на ней, и только ли на первый взгляд она кажется прежней.

Мизия то и дело поглядывала вокруг, держа ситуацию под контролем; поговорила с дирижером оркестра и с певицей, потом снова села рядом с мужем, словно королева какой-нибудь современной конституционной монархии.

И еще мне было интересно, что подумал бы Марко, если бы увидел ее в этой роли: посмеялся бы — или огорчился, или сделал вид, что ему это совершенно все равно, и сказал бы что-то вроде: «Вот какая она, Мистрани, а?»

4

Утром, на неповоротливом черном лимузине, что с такими сложностями забрал нас из аэропорта, мы все вместе отправились на маленький частный аэродром к северу от Буэнос-Айреса. Томас, сидевший спиной к водителю, осыпал нас с Паолой и наших детей формальными знаками внимания и одаривал заботой по существу: описывал нам районы города, через которые мы проезжали, политическую и экономическую ситуацию в стране, национальные особенности, язык, местные привычки и обороты речи. Он улыбался, выразительно жестикулировал, делал какие-то выводы, стараясь показать, что относится ко всему иронично и свободно; но в самом его тоне, столь уверенном, что в свое время, видно, и впечатлило Мизию, обнаруживался какой-то сбой, словно в работе прочного, но изношенного механизма. И тогда он вдруг не мог подобрать слово или взгляд его терял цепкость, но тут же спохватывался и с удвоенной энергией пускался в пространные объяснения и умные рассуждения, давал инструкции водителю и указания детям.

Мизия не вмешивалась, она смотрела в окно с отсутствующим видом, пряча глаза под солнечными очками, — такая далекая от той блистательной, властной женщины, которую мы видели на поминальном концерте. Она, которая так поразила и смутила меня в роли представительницы семейной династии, мгновенно и уверенно ориентирующейся в ситуации, теперь словно находилась в другом измерении: этакая меланхоличная дама смотрела со скучающим видом на малоинтересный пригородный пейзаж, переложив на мужа весь груз отношений с миром.

Их сыну было почти пять лет, и звали его Макс: красивый ребенок, нервный, несмотря на постоянные призывы его отца не надоедать гостям, не хныкать и вообще вести себя, как полагается мужчине и спортсмену. Я смотрел на Томаса, горящего желанием углубить своими ремарками наши впечатления, и мне казалось просто чудом, что Мизии удалось передать их общему сыну чувствительность и ум, которых, похоже, не было у его отца. Я спрашивал себя, понимает ли это Томас, а если понимает, то огорчается или радуется, как человек, который любит ценные приобретения.

У теперь уже почти двенадцатилетнего маленького Ливио было интересное, необычное лицо, а взглядом, движениями и привычкой поворачивать под утлом голову, слушая собеседника, он так напоминал Марко, что мне даже стало не по себе. Я попробовал поговорить с ним в той же манере, в какой говорил, когда мы жили вместе, но он не очень-то помнил нашу с ним прежнюю дружбу и все равно был слишком большим, чтобы общаться, как тогда. Я спросил его, рад ли он, что мы едем за город, он ответил, что не очень. Я спросил почему, он сказал: «Там ничего нет. Только трава, коровы и лошади». По-итальянски он говорил с трудноопределимым акцентом, вроде как у аргентинцев, но с отзвуками французского, и это тоже что-то добавляло к общей его необычности. Томас обращался с ним осторожно: даже когда видел, что тот кладет ноги на кожаное сиденье, не одергивал его решительно, как маленького Макса. «Прости, Ливио, — говорил он, — не мог бы ты снять ноги с сиденья?». Маленький Ливио закатывал глаза и снимал ноги с таким видом, словно его просят сделать что-то абсурдное, и вообще всячески подчеркивал свою самостоятельность. Элеттрика все смотрела на него, он интересовал ее куда больше, чем Макс, который был почти одного с ней возраста. Мизия словно была далеко и сама по себе.

На аэродроме мы с Паолой, Мизией и детьми пошли в летный клуб, а Томас — проверять самолет и следить за погрузкой багажа. Мы ели бутерброды с ветчиной и пили минеральную воду у барной стойки в зале с деревянными стенами, украшенными старыми цветными фотографиями разных уголков страны. Веро и Макс носились вокруг нас, маленький Ливио и Элеттрика уткнулись каждый в свое окно, я помалкивал, Паола снова была непроницаема, как сфинкс, Мизия то и дело поглядывала на меня, но сквозь солнечные очки. Мне казалось, что между нами сплошные радиопомехи: слишком много магнитных волн накладываются одна на другую, и сигналы в итоге получаются смазанные.

Через полчаса Томас пришел сказать, что самолет готов: на выжженной солнцем летной полосе стоял маленький двухмоторный самолет, на нем красными буквами было написано «ТрансКарго». Мы забрались внутрь и так утрамбовались, что не осталось ни сантиметра свободного пространства; Томас убедился, что все мы на своих местах и пристегнулись, сел за руль и сказал «О’кей». Мизия оживилась, словно внутри у нее зажглась лампочка: захлопала в ладоши и сказала: «Ура, мы летим!», потянулась назад, к детям, и поцеловала их, одной рукой хлопнула по плечу Паолу, которая сидела рядом с Томасом, а другой, по спине, — меня.

Потом мы оказались в воздухе, словно внутри огромного гудящего механического шершня, издававшего жуткий гул; Томас сосредоточился на роли пилота, которая очень ему подходила, он был компетентен и точен, как, думаю, во всех практических вопросах. Но, глядя на него вполоборота, я понимал, что с него успел слететь магический глянец изменений к лучшему, который я увидел несколькими годами ранее, на выставке: в его лице с отяжелевшими чертами сквозила усталость, из-за чего оно выглядело закрытым, тяжелым, малоподвижным, словно маска. От его врожденной самоуверенности не осталось и следа: теперь ему нужна была точка опоры и дорожные знаки, чтобы выбрать правильный путь, по которому он будет продвигаться шаг за шагом, и от напряжения его лицо подергивалось внезапным тиком, который он старательно скрывал.