Книга Все хорошо - Мона Авад

с телом Грейс. Словно свет софита пригвоздил меня к этому месту, к точке, тоже помеченной крестиком из красной изоленты.

Сердце стучит, как безумное, колотится в ребра, как барабанящий в дверь кулак.

– Пожалуйста, – причитаю я. – Пожалуйста, помогите. Мне кажется, она…

Нет. Я трясу головой. Не мертва. Она даже не умирает. Просто неважно себя чувствует, ничего страшного. Но ей плохо. «Скорая»! Нужно вызвать «Скорую». Лезу в карман достать мобильный, но нахожу там только водоросли. Все аплодируют, а я рассматриваю размазанную по пальцам размокшую зелень.

– Перестаньте хлопать! Кто-нибудь, позовите врача!

Зрители лишь качают головами в темноте. Прикрывают кулаками ухмылки. Ногу пронзает боль. Проносится по ней яркой вспышкой. И на мгновение мне кажется, что в заднем ряду я вижу их. Всех троих. Поудобнее устроившись в креслах, они наслаждаются представлением.

– Боже, – шепчу я, – что вы с ней сделали?

Тишина. Знаю, они сейчас грустно улыбаются мне, там, за светом софитов. Я вспоминаю, как мы с Грейс разговаривали на темной парковке перед «Пронырой». Как она отползала от меня спиной вперед. А я медленно надвигалась на нее. И протягивала руку.

– Я просто помогла ей подняться, – мотаю головой я. – Просто помогла, вот и все. Я бы никогда не причинила Грейс боль. Никогда.

Беру ее за руку. Такую же холодную, как и лоб. И у меня перехватывает дыхание. Глаза наполняются слезами. Такие горячие, они текут по щекам, шипя под огнями софитов.

– Я думала она выдержит! Думала, она крепче! Черт возьми, она ведь из Плимута! Правда же, Грейс? Скажи им, что ты из Плимута!

Схватив Грейс за плечо – тоже очень холодное, – я встряхиваю ее.

– Грейс, ну давай же, пожалуйста. Первопоселенцы-пуритане. Отцы-пилигримы, помнишь? Сильные. Стойкие. Неубиваемые, да? Пожалуйста, вспомни, что и ты должна быть неубиваемой!

В зале смеются все громче. «Что-то не похоже». Я трясу Грейс снова и снова, но она все так же недвижимо лежит на полу.

– Грейс, послушай, пожалуйста. Я все отменяю, ладно? Отменяю! Я бы все отменила, если бы знала как. И ни за что бы так не поступила, если бы могла предположить, чем все кончится. – В глазах стоят слезы, и образ Грейс расплывается, мешаясь с доносящимся из-за огней прожекторов смехом. Оглянувшись на невидимых зрителей, я качаю головой. – Я не позволю тебе умереть, не позволю.

Пробую встать, и на этот раз свет не пригвождает меня к полу. Теперь он просто свет. Спрыгнув в зал, я бегу по проходу к дверям. Зрители ахают. Следят за мной глазами. И улыбаются. Я всей кожей ощущаю все эти их выпученные глаза и оскаленные зубы. А потом вижу тех, всех троих. Они заняли весь последний ряд. Три крупные, развалившиеся на креслах фигуры. Ноги они закинули на спинки передних сидений. А сами переводят взгляды с лежащей на сцене Грейс на меня и улыбаются. Мое сердце колотится все сильнее. Боже, не смотри на них, просто беги, беги, беги, беги, приведи помощь, спаси Грейс. Не своди глаз с таблички «ВЫХОД». Не своди…

Вдруг софиты гаснут. И я оказываюсь в полной темноте.

Господи.

Что же это?

* * *

Снова музыка. Теперь она повсюду. Окружает меня, как и тьма. Мелодично звенят струны.

И вот свет зажигается вновь. Теперь он не яркий. И красноватый. Льется с оставшейся у меня за спиной сцены.

Обернувшись, я вижу, что декорации сменились. Гостиная Грейс исчезла. Как и сама Грейс.

Теперь на сцене, под тусклым красным софитом, виднеется группа мужчин. Все они в синих больничных одеяниях. Белых лабораторных халатах. И форменных футболках-поло. Стоят, сгрудившись вокруг длинного массажного стола.

– Что это? – спрашиваю я.

Но они не обращают на меня внимания. Слишком заняты тем, что лежит там, перед ними.

А чуть поодаль от них стоит, скрестив руки на груди, еще один человек и наблюдает за происходящим. Модная стрижка, умное лицо, черты которого в алом свете кажутся четче. В распахнутом вороте футболки поблескивает кулон «инь-ян». Он медленно кивает. Словно все происходящее – этапы долгого путешествия. Марк.

«Марк, что вы здесь делаете?»

Обернувшись, он окидывает меня взглядом. Вот она я, покачиваясь, стою в проходе зрительного зала, такого темного, что мне не видно даже окружающих меня кресел. «Что ты натворила, что ты натворила, что ты натворила?» Марк поднимает руку. На его запястье – точно в том месте, где я схватила его в процедурной, – белеет повязка. Сквозь марлю проступили пятна крови.

Зрители в ужасе охают.

Я качаю головой. Просто нелепо. Это ложь. Я не разбивала ему руку, я к ней просто прикоснулась. Никакой крови у него не было.

– Это ложь, – сообщаю я невидимым зрителям и троице, к которой теперь стою спиной. – Это он делал мне больно. Он! Постоянно, снова и снова. – И продолжаю, указывая в его сторону пальцем. – Он все время причинял мне боль, я вынуждена была защищаться!

Но они не слушают меня. Продолжают разглядывать запястье Марка, охать и покачивать головами.

Марк смотрит на меня, стоящую посреди зрительного зала. Потом отворачивается и снова переводит взгляд на столпившихся возле медицинского стола мужчин. Над сценой загорается все больше огней. Алый свет стал ярче. И теперь видно, что все эти люди трудятся над чем-то, что лежит на массажном столе. Что же это такое? Вернее, кто? Не что, а кто?

И вот, наконец, я вижу ее. Замечаю в просветах между склонившимися над ней фигурами дергающиеся небритые ноги. Босые ступни, торчащие между обтянутыми хаки мужскими бедрами. Она извивается, и ее пристегивают к столу ремнями. А я чувствую, как эти тугие путы не дают ей пошевелиться. Чувствую, как скачет под ребрами ее сердце. Чувствую, как саднит от сорванного дыхания ее глотка.

– Кто это? – хочу выкрикнуть я, но голос не слушается.

Потому что я знаю, кто это. Всей кожей ощущаю каждое их прикосновение. Мышцы у меня ноют. Ноги и руки все сильнее немеют. Ступню выкручивает судорога. Внутри все ярче пульсирует алым паутина.

– Прекратите!

Никто мне не отвечает. Ни склонившиеся в алом мареве над столом мужчины. Ни восхищенно наблюдающие за ними зрители.

Марк тоже просто стоит и смотрит. Как эти люди, все ниже наклоняясь над столом, ломают и рвут на куски женское тело. Смотрит и улыбается – с сочувствием, но все же улыбается. Как будто эта женщина, кем бы она ни была, сама напросилась. От нее одни проблемы. Что прикажете делать? Придется ее заткнуть. Иначе она никогда не перестанет жаловаться, твердить, что ей больно. Что ж, дадим