Книга Ресторан "Хиллс" - Матиас Фалдбаккен

– Не желаете ли добавки? – произношу я, удивляясь тому, что слышу слова, а не вой. От пальцев к плечам прокатывается ощущение покалывания, я бросаю торопливый взгляд на руку, держащую кофейник.

– Спасибо, не надо, – говорит посетитель. Рука тут, на месте, я ее вижу, но не чувствую, она совсем онемела, полностью.

– Сию минуту распоряжусь убрать, – говорю я, обернувшись к пожилым подружкам, и широким шагом пациента с острым психозом, по-моряцки вразвалку, словно пытаясь подставить ножку собственной неустойчивости, удаляюсь на кухню. Маленький филиппинец с размашистыми ушами, работавший у нас в то время посудомоем, при моих словах «разлили» и «столик 14» мигом срывается с места с тряпкой в руке. Как же его фамилия? Я стою на кухне за дверью-вертушкой, дышу носом и машу руками, пока к ним не возвращается чувствительность. Бяйяни, что ли, Бавьяни, Баянви. Что-то в этом духе. Повар бесконечно фламбирует что-то под обугленным потолком. Плеснет в сотейник коньяку и умелой рукой так направит язык пламени от газовой горелки, что на медной посудине тут же вспыхивает огненный шар. Он у нас эстет, наш повар. Я теперь стараюсь много кофе раньше второй половины дня не пить, а то и до вечера.

Глазные яблоки

Смотрите-ка, она; как и прежде, в утреннем свете, по той же мозаике, в удобных туфельках на низком каблуке вплывает юная дама, которую Хрюшон с компанией ожидали давеча. В такую рань? Позавтракать зашла? Может, меня сейчас заносит и я ошибаюсь, но у меня такое чувство, что как только она вошла, всем сразу захотелось во что бы то ни стало заполучить ее к себе. Кажется, такой товар, на который, как ни парадоксально, спрос с повышением его цены лишь возрастает, называется товар Гиффена? Складывается впечатление, что наша юная дама обладает подобным свойством. Хотя не поручусь, не знаю.

Она усаживается и смотрит в ту сторону, где в ожидании расцветаю в своей официантской форме я. Или не знаю, расцветаю – не расцветаю, просто стою на месте, стою здесь год за годом и старею, вроде как мох. Она делает едва заметный кивок головой назад. Как назвать кивок, направленный назад? Это называется задрать подбородок. Она задирает в мою сторону подбородок, и какой подбородок. Я незамедлительно реагирую и подхожу к ней, прижимая локтем к боку два меню.

– К вам кто-нибудь присоединится?

– Нет.

– Кофе?

– Да, пожалуйста.

Меня посещает мысль спросить ее, нашла ли она Хрюшона, Грэхема, но почти сразу же я отгоняю эту мысль прочь, слегка ошеломленный тем, что такое вообще могло прийти мне в голову. В мои должностные обязанности никоим образом не входит выпытывать что-либо у клиентов. И вот на тебе. Она может приходиться ему внучкой, может быть его деловым партнером или амурным увлечением, откуда мне знать. Наши клиенты не обязаны перед нами отчитываться. Однако неизбежно делаешь определенные наблюдения. Что она гарантированно представляет собой некий актив, это точно, иначе она не попала бы в обращение. Хрюшонов резерв. Кредит. Что знает об этом Шеф-бар? Судя по всему, пренебрежимо мало. Стоит за стойкой, и на ее проницательном лице читается знак вопроса.

Немного несправедливо, что если нужно описать девушку, всегда приходится начинать с внешности, но что я могу с этим поделать? Больше мне не на что опереться. Когда всматриваешься в ясное небо, фокус не играет никакой роли. На чем там фокусироваться? Вот так же и с этой девушкой, думаю я, ее видно отчетливо, ясно, хотя она всегда не в фокусе. Нет, я серьезно. Впечатление, производимое ею, всепоглощающе. Я подаю ей одно меню, второе прижимаю к ребрам. Задерживаюсь рядом с ней чуть дольше принятого; она читает, а я не свожу взгляда с завитка у нее на макушке, или правильнее сказать, на темени. От темени к левому виску тянется не совсем ровный пробор, от него вправо зачесана челка, так что волосы ниспадают на лицо. Склонив голову, она изучает меню.

Эдгар завел как-то интрижку с одной девушкой, доводившей его до умопомешательства. Хотя она всегда заверяла его в полной ему преданности, рассказывал Эдгар, и умело внушала ему мысль о его исключительности, чего ранее у него не случалось ни с одной из его партнерш – и он абсолютно доверял ее словам, содержавшим град комплиментов, – в то же время его снедало подозрение, что подобные заверения высказывались не ему одному.

– Нельзя ли попросить молока к кофе? – говорит девушка и, кажется, улыбается.

Эдгару так и не удалось окончательно все выяснить. Он не поймал подругу ни на кокетничаньи, ни на неверности, но исходя из того, что ее чары оказывали на него столь магическое воздействие, рассуждал Эдгар, в принципе они должны были оказывать подобное же воздействие и на других. И мысль, что она, тот человек, то существо, которое сумело дать ему почувствовать себя неповторимым и единственным, может быть, впервые в жизни, все же существует не для него одного, стала каплей, переполнившей чашу. Его переклинило от мысли, что зацепив таким особенным образом его, она может таким же образом зацепить и других. В Эдгаре, рассказывал он сам, проявились все самые неприглядные черты его характера, стяжательство, своекорыстие, и принялись неуклонно разрастаться, как сорняки, как пырей с его длинными ползучими стеблями, проникающими глубоко в землю. Он относился к ней как торгаш к своей кубышке, сказал он. Как капиталист. Скряга. Я эту девушку ни разу не видел, но в голове у меня сложился ее образ – за те долгие часы, когда я выслушивал сетования Эдгара, – и вот этот образ материализовался в той юной даме, что сидит передо мной в «Хиллс», купаясь в утреннем свете. Такой я ее себе и представлял. Генератором ревности. Девушка смотрит на меня, и я понимаю, что она недоумевает, почему же кофе до сих пор не подан, потому что она протягивает мне меню и просит принести смесь для завтрака с падевым медом и с йогуртом из козьего молока.

– Ну и кофе, конечно.

Расправив плечи, я спешу на кухню. Это можно назвать чудаковатостью, но именно так я и поступаю: поспешным шагом пересекаю зал. Торопливо миную вертящиеся двери, выскакиваю на кухню, цепляю один из кофейников и тотчас же спешу назад с кофейником в одной руке и маленьким стальным молочничком в другой. Молочник такой крохотный, что ручку приходится зажимать между большим и указательным пальцами. Я подлетаю к юной даме и наливаю ей кофе. Затем я едва заметно приподнимаю молочник и одновременно взглядываю на девушку, чуть выгнув брови, что замыслено в качестве подобия вопроса: мол, не подлить ли вам в кофе капельку молока?

– Да, пожалуйста, – отвечает она на этот «жестовый» вопрос, и я добавляю то количество молока, которое иначе как капелькой не назвать. Я вопросительно взглядываю на нее, и она говорит «еще чуть-чуть», и я, наклонившись с прямой спиной и отставив в сторону мизинец из-за того, что ручка столь мизерна, подливаю еще капельку.

– Минутку, я принесу сегодняшние газеты, – говорю я, но она останавливает меня, сказав, что в этом нет необходимости. Газет не надо? Вот как. Что за личность перед нами?

– Прекрасно, – говорю я.

Ага, значит, утренние газеты нас не интересуют. Некая мысль брезжит на краю сознания. Подчас мысль о том, что старая добрая Европа сохраняется в законсервированном виде у нас в «Хиллс», делает меня слепым к новым веяниям, но я тем не менее ошеломлен нежеланием девушки поддержать традицию и за кофе пошелестеть страницами полноформатной газеты на утреннем солнышке. Что значит «в этом нет необходимости»? Я, конечно, заметил, что газеты на бумаге все чаще и чаще подменяются у нас другими носителями, даже и в утренние часы. Я не говорю, что выудить какой-нибудь гаджет и тыкать в него, вместо того чтобы шуршать газетными страницами, это предательство; я только хочу сказать, что от моего внимания это не ускользнет. Но оказывается, юная дама вовсе не собиралась выуживать никакого высокотехнологичного устройства. Она сидит как на выставке и потягивает свой кофе, неторопливыми движениями поднимая и опуская чашку, вот и все.