Книга Москва - Испания - Колыма. Из жизни радиста и зэка - Лев Хургес

Было у него трое сыновей и две дочери. Старшим из сыновей был мой отец – Лазарь Моисеевич. Он не унаследовал ни талантов, ни трудолюбия деда и в молодости проявлял склонность к бродяжничеству (по-видимому, перешедшую и ко мне). Окончив четырехклассную прогимназию, отец пополнил собой ряды еврейских коммивояжеров, столь талантливо описанных Шолом-Алейхемом. В одном из своих вояжей мой будущий отец познакомился с моей будущей матерью, женился на ней и увез с собой в Минск. Но мама не ужилась со свекровью, и молодые решили уехать в Москву, где для их будущих детей была бы возможность получить образование (о чем сами они могли только мечтать!).

Но в царское время евреям в Москве жить не разрешалось – существовала черта оседлости[38], и для проживания в Москве требовалось так называемое «право жительства». Это право имели лишь немногие категории евреев, но ни к одной из них мой отец не относился.

Но в Москве тем не менее он все-таки оказался! Его двоюродный брат – Ефим Исакович Хургес – делал большие дела на бирже и был очень богатым человеком. Он уже давно жил в Москве и где-то в Дегтярном переулке на Тверской был его 6-этажный дом со всеми удобствами вплоть до балконов в каждой квартире и внутреннего телефона.

Поступил Ефим Исакович так: он купил на имя моего отца «вторую гильдию» купеческого звания и открыл ему фиктивное «дело», под которое можно было получать крупные ссуды в банках. Таким образом обе стороны были довольны: дядька получал на отцовское имя дополнительные ссуды в банках и вел свои гешефты на бирже, а отец, получая от дядьки «жалованье», приобрел право жительства в Москве и «солидное положение» купца. Отныне он мог надеяться, что его дети смогут учиться. Правда, отец всегда ходил под дамокловым мечом долговой тюрьмы, ведь деньги-то в банках брались на его имя, а пользовался ими дядька, и если бы дядька сильно прогорел на своих биржевых гешефтах и не смог вовремя погасить задолженность, то в долговую тюрьму забрали бы не его, а отца. Но дядька вел свои дела аккуратно, и за все время у отца никаких неприятностей с кредитами не возникало.

Помимо подставных «купеческих» дел, отец занимался еще и небольшими маклерскими операциями, так что время от времени и ему копейка перепадала. Жить было, конечно, трудно, ведь нас, детей, было уже трое и все малыши, но сработала хозяйственная сметка матери. В самом центре Москвы (около Лубянской площади) она сняла квартиру из пяти комнат, две из которых занимали мы; три других она сдавала холостым приказчикам (так называли тогда продавцов в магазинах) или зажиточным студентам. Сдавала с полным пансионом, а готовила она очень хорошо и всегда угождала своим квартирантам. Таким образом мама полностью окупала квартиру и наше пропитание, а отцовы заработки шли на одежду и прочее. Так мы и жили до революции.

Не помню, по мобилизации или добровольно, но отца взяли в Красную Армию, в штаб армии М. В. Фрунзе. Молодой, с хозяйственными задатками человек полюбился командарму и за очень короткое время сделал блестящую карьеру – от простого красноармейца до уполномоченного комиссара по снабжению армии, в чем ему был выдан соответствующий «мандат». Он представлял из себя целое литературное произведение, скрепленное висящей на шнурке сургучной печатью: в нем перечислялись все чрезвычайные права обладателя мандата, а также перечень лиц (преимущественно железнодорожного персонала), которых отец имел право в случае обнаружения «контрреволюционного саботажа» расстреливать на месте «без суда и следствия» (право, к которому отец ни разу не прибегал). И много лет спустя после окончания Гражданской, в самые трудные моменты, этот мандат бережно извлекался и, как правило, оказывал чудесное воздействие на должностных лиц, пытавшихся «прижать» нашу семью.

Отец был человеком с весьма незаурядным характером, по своим убеждениям он ближе всего был к анархистам. Он, например, не признавал никакой форменной одежды. В штабе Фрунзе отец ходил или в штатском, или в вошедшей тогда в моду кожаной куртке. Даже наган он носил только в кармане. Единственной «форменной» принадлежностью его была красноармейская звездочка на околыше фуражки. Да и к другим проявлениям воинской дисциплины он относился с явной насмешкой. Как ему все это сходило с рук – до сих пор удивляюсь.

Никогда не забуду, когда я уже взрослым в 1934 году поступил бортрадистом в ГВФ, а форму там в те времена носили полностью морскую (китель, брюки, шинель, фуражку и пр.), только вместо якорей повсюду были «крылышки». И вот пошили мне полную форму с иголочки. Весь сияя золотом, явился я в таком виде в первый раз домой. Мама аж ахнула от радости: в те времена с одеждой было очень плохо (несмотря на то что к тому времени я уже работал более семи лет, своего костюма у меня не было, и я донашивал отцовы обноски), а тут все из лучшего сукна, да еще и сшито на заказ! Мама закричала отцу: «Смотри Лазарь, какую Леве шикарную форму выдали!». Отец подошел, осмотрел и внушительно хмыкнул: «Ну что ж, раньше он был простым дураком, а теперь стал форменным!»

Подозреваю, что и в Красную Армию отец вступил не по идейным соображениям, а из упрямства и противоречия. Все его бывшие коллеги по купеческому званию хором предсказывали падение большевиков через месяц после Октябрьской революции, да и с началом Гражданской войны оценивали шансы на победу Советов не более чем один к ста. Многие из его старых знакомых при случайных встречах намекали ему на то, что Деникин (Колчак, Юденич и т. д.) скоро возьмет Москву, и тогда всех «жидов-комиссаров» будут вешать на фонарных столбах. Единственной реакцией отца на такие предупреждения было вступление в 1918 году в партию большевиков (тогда это было не очень сложно, тем более что сам факт пребывания человека в действующей армии уже являлся достаточной «рекомендацией» для вступления в партию). Свои комиссарские обязанности отец выполнял неплохо, в этой должности Фрунзе продержал отца до самого конца войны.

О честности отца свидетельствует такой факт: в самый разгар голода в Москве я заболел крупозным двусторонним воспалением легких. Несмотря ни на что, я переборол эту болезнь, но после кризиса так ослаб, что мог выжить только при усиленном питании. Необходимые пол пуда белой муки и пять фунтов сливочного масла стоили, по спекулятивным рыночным ценам, столько, что, и продай мать все наше имущество, денег не хватило бы и на пятую часть покупки этих продуктов. Таких продуктов для госпиталей у отца проходило за месяц по несколько эшелонов, но сделать он ничего не мог. Малейшее хищение каралось расстрелом, и даже Фрунзе не волен был распорядиться о выделении из госпитального фонда продуктов для лечения больного сына.

Выручил брат моего дворового друга Вити Михина – Михаил: бывший балтийский матрос, он служил в ЧК, в так называемом заградотряде, изымавшем у спекулянтов продукты, привозимые ими в Москву с целью наживы. Видимо, «строгость» у заградовцев была полегче, и как-то вечером Миша зашел к нам, для порядка обматерил отсутствовавшего отца, из-под полы бушлата вытащил небольшой мешочек с мукой и скатанный в шар кусок сливочного масла и, велев растерявшейся матери держать язык за зубами, тут же, не дожидаясь благодарности, ушел. Вот так я остался в живых, хоть и без помощи отца.