Книга Стриптиз на 115-й дороге - Вадим Месяц

Марксизм мне нравился. Особенно если его делали бородатые дядьки в камуфляже. Такие, которые могли, никого не спрашивая, полететь в Анголу ради мировой справедливости и солидарности с народом йорубо. У азиатов бородки были жидкими. Они зачем-то убивали воробьев. Брови наших правителей тоже не впечатляли. Однако если отбросить детали облика, им можно было бы простить что угодно, разреши они нам слушать нашу музыку и ходить в потертых штанах.

Прозрачная пластинка голубого цвета с надписью «Dark Side of the Moon» на лейбле, записанная на загадочной студии Abbey Road, несла в себе какую-то невероятную весть. Я ничего не знал про мультитрекинг и аналоговые синтезаторы, про премию «Грэмми» и невероятные объемы продаж, но я понимал, что передо мной открывается иной модус бытия. Возможность другой жизни. Музыка – вообще единственная вещь, которая делает тебя равнодушным к смерти и намекает о бессмертии.

– Они похожи на разбойников, – сказала маленькая племянница, когда я повесил у себя над кроватью плакат с изображением четырех лохматых музыкантов.

– Сходи с мамой в филармонию, – мстительно ответил я.

Я играл на ритм-гитаре в школьном ансамбле с двусмысленным названием «Ночной мотылек». Играл эпизодически. Насколько позволяли старшеклассники, севшие на эту аппаратуру. Меня выпускали побренчать несколько композиций «Space», «Boney-M». Особенно я любил песню «Ты у калины жди, я к тебе прибегу» молдавской группы «Орион». Она и сейчас звучит в моей голове, напоминая о первой, второй и третьей любви, которым я исполнял ее, чтобы понравиться.

Начальство нас пасло, но ненавязчиво. В обязательный репертуар «Ночного мотылька» входила советская эстрада. Другое дело – терки внутри коллектива.

Когда я сказал компаньонам, что предлагаю группе играть мои песни, руководитель Бобровский посмотрел на меня как на придурка.

– Ты – дитя гор, – сказал он. – Нахрен мне тут твоя музыка?!

– Дык она лучше твоей, – сказал я серьезно. – И пою я лучше.

Парни заржали. Коломиец символически притушил бычок от «Беломора» о деку моей гитары.

– Че за базар? – спросил я Коломийца. – По-моему, ты не всасываешь.

Бобровский подошел ко мне, потрепал по богатой шевелюре и сказал:

– Будем работать. Будем учить тебя правилам хорошего тона.

– А ты научись говно за собой смывать, – сказал я. – Я вчера в сортир следом за тобой заходил.

Я хлопнул дверью и поехал на любовное свидание к Иветте, пока ее маман не вернулась с работы. Секс тоже напоминает о бессмертии, пусть и не так доходчиво, как музыка.

К тому времени я сочинил песен десять: «Ремонт в воздушных замках», «Умрем мы раньше вас, папаши», «Я ударил тебя по лицу», «Беспутное лето», «Ящер», «Цыгане увели моих коней»… Эти песенки были ритмически организованны, остальные представляли собой какие-то мутные эксперименты с мелодией и нерифмованным текстом.

Общаясь со старшеклассниками, я немного перегибал палку: мне с ними все равно было не по пути. Им нравилась какая-то трагическая тягомотина в духе Чеслава Немена. Против Чеслава я ничего не имел, но понимал, что мы такое не вытянем. Вокала нет. Пальцы деревянные. И худсовет не пропустит. В том, что худсовет не пропустит мои песни, я не сомневался.

Парни в группе были скользкие, но объединенные каким-то общим взглядом на мир. Дети партийных работников среднего звена, преподавателей научного коммунизма. У Бобровского отец был хорошим, можно сказать, легендарным хирургом, но это ничего не меняло. Даже с подонками, которые трясли с нас водку, мне было проще. Простые товарно-денежные отношения, никакой психологии. А эти мальчики умели профессионально подкладывать свинью, распускать дурацкие слухи по школе, доносить о наших пьянках учителям, хотя и сами были не прочь выпить.

На выходе я встретил Штерна, презрительно рассматривавшего немного облупившийся памятник Льву Толстому.

– Хочешь стать таким же умным? – поинтересовался я у Женьки.

– Это не ты написал? – спросил он, довольно улыбаясь.

Вдоль постамента куском гудрона кривыми буквами было начертано: «Пидор».

– Правда, что ли? – удивился я. – Про других слышал, про этого – нет.

– Люди зря такого писать не будут, – победоносно сказал Штерн. – Народ глядит в самый корень проблемы.

– Какой проблемы?

Штерн не знал, что ответить, и лишь глупо заржал.

– А ты все музыку играешь? Дивлюсь я на вас…

Он и раньше говорил мне, что участие в «Мотыльке» – мартышкин труд.

– Зачем им поднимать тебя? Ты поднимешься – и их раздавишь.

– Я коллективист, – оправдывался я. – Я готов дружить. И вообще я обожаю командные виды спорта.

– Слушай, – заявил он. – Я играю на гитаре лучше всех в городе, а в это шапито не лезу.

Я впервые услышал о его интересе к музыке. Недолго думая, раскрыл кофр и вручил ему свою «Кремону».

– Покажи класс.

Штерн недоверчиво взял инструмент, неумело провел рукой по струнам.

– Я играю на семиструнной гитаре, – нашелся он.

На следующий день ко мне на перемене подошел Бобровский и сделал интересное предложение. Я даю им записать на бобины свои диски, а они включают в программу несколько моих песен.

– Каких? – подозрительно спросил я.

– Там, где ты ударил женщину по лицу, я взять не могу, – рассмеялся он. – А вот про воздушные замки – нормально. И цыганская песня мне нравится.

Я растрогался и предложил сочинить что-нибудь вместе. Вспомнил, что у меня есть неплохой романс «Пение в темноте».

– Нормальный получится медляк, – размечтался я.

– По рукам? – обрадовался Бобровский.

Пластинки в нашем городе продавали по воскресеньям на вещевом рынке вместе с заграничными шмотками и оренбургскими платками. Молодые люди в овчинных полушубках толкались в клубах морозного пара и предлагали из-под полы фирменные «плиты». Я бывал на толкучке несколько раз, но из-за дороговизны никогда там ничего не брал. Приценивался, обменивался. Качество винила трудно определить на вид. Мне пару раз подсовывали затертые диски. Я подумывал заняться перезаписью своей сокровищницы на магнитофонную ленту. Это могло приносить некоторый постоянный доход, в котором я, как и все подростки, нуждался. Дело было подсудным, но я догадывался, как можно наладить рынок сбыта через студентов. Мои новые диски были свежаком, раритетом: по ним еще не прошлась игла ни одного чужого проигрывателя.

У меня имелась пара друзей из взрослого музыкального мира. От них я мог получить любую информацию о рок-н-ролле. Когда мы с Лапиным затеяли делать дискотеку по «Пинк Флойд», я обратился к Шкуратову с Бородуллиным. Кроме внушительной музыкальной коллекции и мощной самопальной аппаратуры в их срубе на Эуштинской хранились пачки ротапринтов англосаксонских книг о разных группах, кое-что было переведено. Серега Шкуратов научил меня выписывать музыкальный чешский журнал «Мелодия», разрешенный к распространению в СССР.