Книга Женщина, квартира, роман - Вильгельм Генацино

– Я всегда молю Бога о том, чтобы только мне никогда не оказаться поблизости в тот момент, когда с господином Ридингером случится припадок и он грохнется на пол.

– Вы стали бы помогать точно так же, как и все остальные, – сказал я.

– Вот тут вы очень заблуждаетесь, – возразила фрау Кифер, – я сама грохнусь на пол от страха, причем мгновенно.

И мы оба засмеялись.

Через три свободных вечера опять наступила гонка. По редакционному заданию газеты «Тагесанцайгер» мне надо было присутствовать на пресс-конференции, назначенной на 18.00. Я радовался этому заданию, потому что пресс-конференция должна была состояться в самом большом и шикарном отеле города, в салоне «Орлеан», знакомом мне по прошлой пресс-конференции. Приглашение исходило от шефа Итальянского туристического агентства в Германии; он собирался рассказать об Италии как стране комфортного отдыха. Когда я вошел, выяснилось, что спешка была ни к чему. Шеф турагентства доктор Джанлука Алессио еще не прибыл. Три дамы суетливо бегали по залу и извинялись за его опоздание. Две другие дамы подавали на маленьких подносах итальянское шампанское и итальянский апельсиновый сок. Мне доставляло удовольствие ходить по светло-голубому ковру и останавливаться вблизи мягкого света, излучаемого настенными бра. Присутствовало семь коллег из местной прессы, среди них и Линда. Мы кивнули друг другу, а проходя мимо, тихо обменялись незначащими фразами. Два стола были накрыты, два кельнера стояли наготове. На белоснежных камчатных скатертях красовались большие вазы с роскошными желтыми цветами, мне абсолютно незнакомыми. Желтая пыльца сыпалась на стол, оставляя следы на белой скатерти. Метрдотель провел в зал еще двух журналистов. На Линде было вишневое бархатное платье с декольте, идеально вписывавшееся в интерьер салона. Я заметил, что левое плечо Линды открыто чуть больше правого. Некоторая томительная неловкость постепенно заволакивала все это великолепие. Доктор Алессио наверняка сейчас появится, приговаривали дамы, раздавая шариковые ручки и маленькие географические карты Италии с помеченными на них курортными местами. Журналисты слонялись, попивая шампанское, и ухмылялись, некоторые из них уже поглядывали на часы. Дамы тоже не скрывали больше своей нервозности. Мы с Линдой остановились возле одного из сервантов и продолжили наш разговор с того самого места, на котором он прервался несколько дней назад.

– Писать – это способ сделать нас причастными к боли, – сказала Линда.

– Разве не наоборот? – спросил я. – Разве не обращает тот, кто пишет, жизненные неудачи, то есть свою запрятанную боль, в ясный и прозрачный текст?

– Это иллюзия, – уверенно отсекла Линда.

– Не могли бы вы выразиться поточнее?

– Иллюзия ясности и прозрачности возникает оттого, – произнесла она, – что текст всегда яснее и понятнее, чем жизнь того, кто его написал. Текст даже яснее и прозрачнее, чем жизнь любого читателя. В этом и заключается чудовищный соблазн литературы. По сути, жизнь должна была бы следовать за литературой и тоже стать такой же транспарентной и ясной.

– Но ведь читатели не играют никакой роли, – настаивал я, – или, может, вы думаете, когда пишете, о читателе?

– Нет, – сказала Линда.

– Ну вот видите, – вздохнул я облегченно.

– Но из этого не надо делать никаких ложных выводов, – сказала Линда, – каждый текст, пока он пишется, так и стремится вернуться назад, к своему автору и объяснить ему еще раз про ту боль, которая привела к его возникновению.

– А читатели? Какую роль играют они?

– Читатель-то как раз и хочет, чтобы ему объяснили все муки и боль, – продолжила Линда, – ради этого читатель не скупится на восхищение.

– Что еще за восхищение?

– Восхищение тем, – разъясняла Линда, – что люди, эти самые закрытые живые существа на свете, способны выдавать такие открытые тексты.

Линда говорила, я говорил. И опять меня поразило, как она судит о писательском труде и о литературе. А доктора Алессио так все еще и не было. Дамы возбужденно и с опасением поглядывали на окна. Было не исключено, что нас сейчас отправят по домам. Линда с такой силой терла глаза, что слышался треск, и мне даже показалось, что выступили слезы. Вдруг в момент внезапной растерянности на меня снизошло чудовищное прозрение: моряк все же взял над Линдой верх и стал после возвращения из, Нью-Йорка против ее желания ее другом. Линда только по причине отвращения к этой любви бежала, спасаясь, в наш город. Но бегство ей не помогло. Моряк по-прежнему преследует ее и, возможно, каждый вечер стучится к ней в дверь. Сложив губы трубочкой, Линда отпила из своего бокала и сказала:

– Одиночество написанного текста вторит одиночеству автора, от которого тот хотел избавиться, написав свое произведение, понимаете?

– Да, я понимаю, – сказал я, – но я в это не верю.

– И только оттого, что литературное произведение не избавляет от одиночества, возникла еще и теория литературы.

– Ах! – вырвалось у меня.

– Никому не нужна эта теория литературы, – сказала Линда, – поверьте мне. Она существует только потому, что мы питаем большие надежды на литературу, а литература разочаровывает нас. Теория литературы – единственный колоссальный акт компенсации.

– Но вы забываете, – возразил я, – что в основе каждого текста заложено отдаление.

– Отдаление? Кого и откуда?

– Автора от всего остального мира! Можно даже сказать, – настаивал я, – писать – это фантастическая попытка установить особый контакт с внешним миром.

– Абсолютная иллюзия, – заверила Линда.

– Естественно, – согласился я, – но тем не менее эта иллюзия не лишена правдивости, она – реальна.

– Что? Иллюзия – правдива и реальна? Этого я вообще не понимаю! – энергично заявила Линда.

– Только, – сказал я, – если контакт с внешним миром не удался, текст снова возвращается к своему автору. Но по этой причине и нельзя утаивать тот факт, что перво-наперво текст стремится уйти на сторону, к людям.

– Ложная посылка, – возразила Линда, – тексту никто не нужен.

В этот момент распахнулись обе половинки двери. Стремительными шагами в помещение вошел человек весьма благополучного вида. Дамы вскочили и почти в один голос воскликнули: «Доктор Алессио! Доктор Алессио!» Человек нес тяжелый портфель и быстро что-то говорил прямо на ходу. «Немецкая автострада! Хваленая немецкая автострада!» – произнес он. Журналисты заняли свои места. Линда села рядом со мной. Она тихо спросила о какой-то частности моего понимания литературного дела, но я уже забыл, что такое я утверждал две минуты назад. Доктор Алессио проследовал размашистым шагом к небольшой ораторской трибуне и извинился за свое опоздание. Потом он заговорил о Лигурии, Умбрии и Чинкве Терре.[7]Линда склонилась над своим блокнотом и принялась записывать. Темные бархатные рукава ее платья прекрасно смотрелись на белоснежной камчатной скатерти. Я слегка дрожал нервной дрожью, потому что мои предположения о личной жизни Линды не покидали мое воображение, и это связывало меня с ней больше, чем прямое признание.