Книга Цитадель - Фумико Энти

— Плотники явились, как только госпожа уехала! — со странным выражением лица сообщила горничная Сэки. С ней Сиракаву тоже связывали не вполне формальные отношения, Сэки даже просила у Томо за это прощения.

Заглянув во флигель, Томо увидела следующую картину: посреди комнаты стояло новое зеркало на подставке из шелковичного дерева, на него была наброшена алая креповая накидка с кремовым узором. В соседней гардеробной в шесть татами красовался новый комод. У Томо даже глаза округлились.

— И постельные принадлежности тоже с иголочки! — негодующе заметила Сэки, раздвигая створки встроенного шкафа. Внутри, на верхней и нижней полках, на подстилках из шёлковых фуросики[29]цвета бледно-зелёных, едва распустившихся почек, с изысканным узором из виньеток, лежали два пухлых, свеженабитых ватой матраса, одно ватное одеяло и одно стёганое ночное кимоно из тиснёного золотисто-жёлтого шёлка в клетку. Рукава кимоно с пунцовым отливом были уютно сложены вместе.

— Это чья комната? — удивлённо спросила пришедшая с Томо Эцуко, повернув к матери своё белое, удлинённое личико.

— Твой отец построил новый флигель, чтобы работать здесь с деловыми бумагами, — резко ответила Томо. — А теперь ступай, милая!

Она словно гнала Эцуко прочь. Нет, она не должна допустить, чтобы этот кошмар, что угрожал погубить её жизнь, разрушил ещё и жизнь дочери! Однако для Эцуко беспредельное отчаяние матери выглядело иначе. Мать нужно бояться. И девочка вприпрыжку побежала по коридору — прочь от Томо. Она искала компанию поприятнее, например красивую Сугу, словно источавшую сладостный аромат.

— Прикажете постелить господину здесь прямо сегодня? — спросила Сэки, так и впиваясь глазами в Томо.

— А… Да, пожалуй.

— А Суге-сан? В соседней комнате?

— Пусть постелет себе сама.

Томо постаралась придать лицу безразличное выражение, однако при мысли о том, что в груди Сэки бушует точно такой же пожар, она невольно перевела глаза в сад. Её затопило чувство стыда.

В саду, в тени зубчатых зелёных листьев, под вьющимися виноградными лозами стояли Эцуко и Суга. Суга была одета в летнее юката с белым узором на тёмно-синем фоне. Она подняла кверху руку, видимо, по просьбе Эцуко, легонько касаясь свисавшей над её головой бледно-зелёной грозди. Солнечный свет, просачивавшийся сквозь увитую виноградной лозой шпалеру, придавал коже Суги нежный зеленоватый оттенок.

— Как же их можно есть — ведь они такие зелёные?

— Попробуй, очень вкусно! Это европейский сорт. Звонкий голосок Эцуко доносился очень чётко.

Суга сорвала гроздь и положила в рот похожую на зелёный сапфир ягоду.

— Ну что, сладко?.. Саженцы нам прислали с опытной сельскохозяйственной станции.

— Вправду сладко… Первый раз вижу сладкий зелёный виноград!

Радостно улыбаясь друг другу, девочки отрывали зелёные виноградины и отправляли их в свои коралловые ротики. Сейчас Суга, на людях такая взрослая и сдержанная, казалась невинным ребёнком, почти ровесницей Эцуко. Глядя на её чистое, беззаботно улыбающееся лицо, на расслабленные движения, Томо не могла избавиться от видения: ей мерещились спрятанные за створками фусума[30]жёлтые постельные принадлежности…

Это было подло. Это было дурно. Отдать девочку, которой впору в куклы играть, многоопытному, познавшему все пороки этого мира мужчине — старше её! Родители знали правду и поощрили сделку. Ведь если не Сиракава, то кто-то другой… Всё равно пришлось бы продать юную плоть Суги в обмен на благополучие семьи. Суга так непорочна и ослепительно красива, что была обречена с самого начала. Её всё равно продали бы — не сюда, так в другое место. В другие руки. Рано или поздно. Томо испытала невольное чувство вины за то, что пособничала мужу в чудовищном злодеянии. Всё её существо восставало против происходящего, словно желудок отказывался принимать мясо птицы, убитой на её глазах, — пусть даже убила её не она… Ну почему, почему ей приходится быть участницей этой жестокости, столь же подлой, как работорговля?!

Рассматривая прохладную кожу Суги, словно излучавшую белизну только что выпавшего снега, глядя в её чёрные, огромные, влажные, всегда широко распахнутые, словно от затаённой тревоги глаза, Томо испытывала странное чувство — невольную жалость к великолепному животному, которого ведут на заклание, и в то же время острую ненависть к сопернице, что в один прекрасный момент превратится в чудовище, пожрёт её мужа и ураганом промчится по дому, круша всё на своём пути…

На другой же день после их возвращения в Фукусиму в усадьбу зачастили торговцы из мануфактурного дома «Маруя». Почти каждый день они приходили с тюками тканей всех сортов и оттенков и раскладывали их в гостиной. Обычно они заявлялись под вечер, к возвращению Сиракавы из управы, и заваливали всю огромную гостиную отрезами, чтобы хозяин мог сам посмотреть и сделать выбор. Сиракава покупал ткани и для Томо с Эцуко тоже, однако главной его заботой была, конечно же, Суга. Он словно подбирал приданое для невесты, предусматривая всё, что может понадобиться юной жене. Летние и зимние официальные кимоно с фамильным гербом и пущенным по подолу рисунком, узорчатые двойные пояса на подкладке… Отрезы шёлкового газа, жатого шёлка… Драгоценное тончайшее полотно, шёлковый креп и даже алые нижние длинные кимоно. Суга ужасно смущалась из-за того, что к ней, обычной служанке, которая ничего ещё не умеет, относятся как к почётной гостье. Новые кимоно не радовали её, она скорее испытывала смутное беспокойство. Однако это лишь ещё сильнее разжигало затаённый огонь в глазах Сиракавы.

— Суга! Накинь на плечо вон тот отрез лилового газа и приложи поверх оби в горошек. А теперь отойди и покажись! — командовал он, и его впалые щёки розовели от приливающей крови, как в те минуты, когда он впадал в ярость. Суга повиновалась, робея. Заученным жестом дочери торговца, к тому же профессиональной танцовщицы, привыкшей носить сценические костюмы, она накидывала на плечи недошитое кимоно, потом повязывала оби и принимала соответствующую позу, яркая и ослепительная, как красавица с гравюр Кобаяси Киётика[31]. Сидевшие в зале торговцы из дома «Маруя» и домочадцы невольно вскрикивали от восхищения.

Больше всех восторгалась Эцуко, не отходившая от Суги ни на шаг. Белая и тонкая, изящная, словно юная цапля, Эцуко казалась ещё изысканней и утонченней, стоя рядом с нераспустившимся пионом — Сугой.

— Для Эцу возьмём белый отрез с узором из листьев хаги[32]. А к нему алый пояс, — заметил Сиракава, повернувшись к Томо.