Книга Цитадель - Фумико Энти

Непривычная для Сиракавы оживлённость и отсутствие всякой стыдливости у застенчивой от природы Суги сказали Томо всё. Её супруг ещё не успел добраться до девочки. Для того чтобы завоевать столь юное существо, даже ему, похоже, требовалась особая тактика — не такая, которую он использовал, соблазняя гейш или служанок. Нарядить в роскошные одежды ребёнка из бедной семьи — это, возможно, и впрямь верный способ покорить девичье сердце… Наблюдая за мужем краешком глаза, Томо вдруг вспомнила, как Сиракава во время поездок присылал из провинции ей, тогда совсем юной жене, собственноручно выбранные украшения для причёсок и кимоно.

Сиракава слов на ветер не бросал. Пообещал Суге сводить её в театр — и слово сдержал. Почти каждый вечер в лучших ложах единственного в Фукусиме театра «Титосэдза» восседала женская половина семьи Сиракава — Томо, Эцуко, Суга и несколько служанок. Суга в летнем кимоно с пунцово-кремовой в белый горошек жатой лентой поверх оби бросалась в глаза даже среди расфранчённых дам, переполнявших зал, и актёры в гримёрной только и обсуждали, что её прелести: «Говорят, это молодая жена господина главного секретаря, он недавно привёз её в Фукусиму. Какая красотка!.. Вы только взгляните на её лицо — точь-в-точь как у старинных красавиц с картин "осиэ"![33]»

Активисты Либеральной партии, считавшие Сиракаву своим заклятым врагом, при виде Суги приходили в неистовство. Ещё бы, ведь это Сиракава разгонял их подпольные сборища и бросал в тюрьму главарей движения! «Такие подонки лишают народ элементарных человеческих прав, а сами осыпают роскошью продажных девок! Позор для страны!» — бесновались они. Но ни Суга, ни Эцуко, разумеется, не замечали устремлённых на них горящих ненавистью глаз. Томо же безоговорочно верила словам собственного мужа и жены губернатора: те, кто бунтует против власти чиновников, которым сам император своим высочайшим указом повелел денно и нощно печься о благе государства, — это подонки; они мутят народ бреднями о «правах человека» и заслуживают такого же строгого наказания, как разбойники и поджигатели. Воля императора и чиновников была для неё законом, точно так же как впитанная с молоком матери мораль: жена да повинуется мужу и господину своему, сколь бы абсурдны ни были его приказания. Томо родилась в глухой провинции Кюсю в конце правления «бакуфу» и едва умела читать и писать, так что этот кодекс был для неё своего рода щитом от житейских бурь и невзгод.

В театре каждый вечер давали новую пьесу. Однажды, как только они вошли в ложу, Эцуко начала хныкать, что ей страшно. На сей раз пьеса была про привидения — «Ужасное происшествие в Ёцуя»[34]. На сцене то и дело гас свет и раздавались таинственные скрипы и звуки. Пьеса «Происшествие в Ёцуя» имела бешеный успех у любителей ужасов, и потому её частенько ставили в летний сезон[35].

— Не бойтесь, госпожа, — успокаивала Эцуко Суга, — как только появится привидение, мы с вами вместе зажмуримся!

Как ни странно, Суга была совершенно спокойна и не отрывала глаз от сцены. А в Суге есть стержень, подумалось Томо. Девчонка-то не робкого десятка…

После пролога и сцены в храме богини Каннон, вслед за убийством отца героини О-Ива начиналась любимая Томо часть спектакля: служанка Иэмона — мужа главной героини — расчёсывала О-Ива волосы. Пряди выпадали одна за другой. Томо так увлеклась пьесой, что даже перестала смотреть по сторонам.

На сцене на фоне желтовато-зелёной москитной сетки сидела несчастная О-Ива, прижимавшая к груди младенца. Её измождённое лицо было всё ещё прекрасно, хотя недавние роды были слишком тяжёлыми. О-Ива жалобно роптала на свою несчастную долю: пошатнулось здоровье и охладел супруг. Она без конца твердила о том, как ей хочется перед смертью увидеться с младшей сестрицей, чтобы отдать ей подарок покойной матушки — гребень. Иэмон увлёкся другой девушкой, жившей по соседству, и мечтал поскорее избавиться от надоевшей жены. Родня соседки послала О-Ива якобы чудодейственное снадобье, на самом же деле — отраву. Яд должен был обезобразить её, чтобы Иэмон не терзался сожалениями, бросив жену. О-Ива доверчиво приняла подарок и, не чуя подвоха, каждый день с благодарностью пила яд. Томо смотрела на сцену с душевной мукой, несколько раз она даже зажмурилась, чтобы унять пульсировавшую в висках кровь. Ей была так понятна и так знакома наивная доверчивость героини, безжалостно преданной самыми близкими людьми… Любовь, достигнув своего апогея, охладевала, катясь к неизбежному концу — к ледяному аду. Как легко угадывалось сходство О-Умэ, укравшей у жены Иэмона, с наложницей Сугой, как был похож холодный, жестокий, но такой привлекательный Иэмон на её Юкитомо!.. А сама О-Ива, после чудовищного предательства превратившаяся в мстительного духа зла, напоминала Томо… Томо не отрывала от сцены глаз. Жуткие эпизоды мести О-Ива следовали одна за другой. Эцуко всё дрожала от страха и словно в шутку закрывала ладошками глаза, а потом отключилась от происходящего и уснула, уткнувшись лицом в колени Суги. Томо пришлось нести на руках её обмякшее, отяжелевшее тельце до коляски рикши.

Вечерний летний бриз продувал занавески коляски. Томо, не отрываясь, смотрела на безмятежно спавшую дочь, на её маленькую, словно кукольную, головку с детской причёской-пучком, на такие правильные, изящные черты лица. Ей вдруг вспомнился старший сын Митимаса, живший в деревне, в доме родителей Томо. Нет, она не должна пойти по стопам О-Ива! Ей грозит безумие в сотни раз страшнее, чудовищней, — но она ещё крепче прижмёт к себе Эцуко, прикрываясь ею, словно святыми угодниками. Ибо, если она впадёт в безумие, что станет с её детьми?..

В присутствии Сэки Томо, чтобы не уронить достоинства, приняла всё как должное и с маниакальным упорством каждый вечер, как и прежде, стелила мужу в собственной комнате — на всякий случай. Стелила сама, отпустив на ночь служанок, и сама же убирала на рассвете постельные принадлежности в шкаф. Однако из ночи в ночь постель мужа оставалась пустой и холодной.

Но однажды Сиракава вернулся домой непривычно поздно и, не заходя в новый флигель, прямиком направился в комнату Томо.

— Отошли служанок спать… И подай мне сакэ! — рявкнул он.

Глаза у Сиракавы налились кровью, на виске пульсировала синяя жилка. Вообще Сиракава сакэ не любил, так что такая просьба в столь поздний час была из ряда вон выходящей.

— Посмотри! — сказал он и, приподняв рукав кимоно, обнажил руку. Левое предплечье было обмотано белой тряпкой, сквозь которую проступала алая кровь. Томо, нёсшая бутылочку с подогретым сакэ, так и застыла на месте, как вкопанная.