Книга Я сделаю это для тебя - Тьерри Коэн

Врагам нужен он.

Его они разыскивали целых десять лет.

Собственная смерть Жана не волновала. Он всегда был уверен, что так все и закончится, только не знал, как именно его казнят. Перережут горло? Пристрелят? А как будут избавляться от тела? Жану хотелось надеяться, что они ограничатся холодной местью, спрячут тело и семья будет ограждена от зловещей и бессмысленной посмертной встречи. К несчастью, сострадание его врагам было чуждо. Смерть они рассматривали как способ выдвинуть требование, а кровь — как чернила для своих агиток. Эти нелюди наверняка устроят из казни целое действо и используют его в своих целях.

Жан сунул свободную руку под матрас и коснулся пальцами кожаного мешочка. Это его успокоило. Внутри хранились последние предметы, которыми он дорожил. Фотография, несколько вырезок из газет, блокнот и документы. Он задумался, что со всем этим будет после его смерти. Ему была невыносима мысль, что похитители найдут их, будут рассматривать. Плохо не то, что они узнают недостающие детали правды, которая частично им уже известна, а вторжение в его личное пространство. Он надеялся, что мешочек так и останется лежать под матрасом.

* * *

Когда Хаким вошел в комнату, Жан лежал на боку, пытаясь унять сотрясающую тело дрожь.

— Что, выпить хочется? — язвительно поинтересовался громила.

Заложник не отозвался.

— Мог бы повернуться, когда я с тобой говорю! — угрожающе гаркнул Хаким.

Жан был сосредоточен на своих мучениях, пытаясь сконцентрировать боль в какой-нибудь одной части тела.

— Живот болит? — притворно сочувственным тоном поинтересовался Хаким.

Жан несколько раз судорожно вдохнул, и жестокий спазм скрутил его внутренности.

Хаким ударил его ногой в солнечное сплетение, лишив доступа воздуха.

— А может, голова? — сладким тоном спросил Хаким и отвесил узнику звучную оплеуху.

Жана вырвало прямо на постель.

— Чертов придурок! — взорвался Хаким. — Даже сдержаться не можешь! Получил удар в брюхо — и тут же выдал все наружу! Думаешь, станем менять тебе матрас? Нет, собачий сын, будешь спать в собственной блевотине!

Он схватил Жана за волосы и макнул лицом в зловонную жижу, тот решил, что задохнется, но мучитель ослабил хватку, прижав его спину коленями к испачканной кровати.

— Ты больше не человек, не мужчина. Ты — пес. Полюбуйся на себя, кялб![1]

Хаким протянул ему зеркальце, но Жан отвернулся. Он много лет избегал смотреть на свое изображение.

— Не хочешь? Стыдишься? Да ты вообще помнишь, что такое стыд? Нет, ты грязный пес, как и все тебе подобные. Думаете, что свободны, совокупляетесь, как собаки, роетесь в дерьме, а мгновение спустя задираете голову и прыгаете на задних лапках за кусок сахара, пару монет или толику власти.

Жан попытался оказать сопротивление тюремщику и сесть, но тот усилил давление и не дал ему подняться с колен.

— Бунтуешь? Неужто не всю гордость растратил?

Последняя реплика Хакима причинила Жану невыносимое страдание, гнев захлестнул душу. Он готов был умереть, но не терпеть подобные унижения.

— Подонок! — закричал он. — Что ты знаешь о гордости, стыде и чести? Бьешь связанного человека.

Хаким дал ему пощечину и наклонился к самому лицу:

— Я бью не человека — животное. Называешь себя человеком после всего, что сделал? Мы нашли животное, тварь, спавшую в коробках, грязную пьяную скотину. Человек так себя не ведет.

В комнате появился Лахдар. Увиденное привело его в ярость, он начал ругаться по-арабски, поднял Жана, усадил на кровать и протянул ему полотенце.

Хаким пожал плечами и придвинулся к самому лицу Жана.

— Кялб, — прошептал он ему на ухо и вышел.

Даниель

Трудней всего мне сейчас сопрягать миры моего существования: пропитавшийся атмосферой драмы дом, где я живу опустив голову и ни на кого не глядя; работа с ее усыпляющей будничностью, где приходится соблюдать правила игры; мой растревоженный, измученный видениями рассудок.

Необходимость сопряжения этого множества разнообразных персонажей заставляет меня без конца изворачиваться и как-то справляться с непосильной задачей.

Я должен оставаться виноватым в глазах Бетти. Участвовать в создании новых семейных связей, в поиске нового равновесия, учитывающего исчезновение одного из близких, полагаясь на время и усталость от страдания, рано или поздно овладевающую всеми, кто потерял близкого человека. Я все это отвергаю. Не хочу ничего восстанавливать. Не сейчас. Вот и множу стратегии уклонения. Ухожу рано, возвращаюсь поздно, ем один, пряча лицо за газетой. Мое поведение выводит Бетти и Пьера из себя, и мы каждый день понемногу отдаляемся друг от друга. Приходится делать над собой нечеловеческие усилия, чтобы не броситься к их ногам, не заключить в объятия и не оплакать вместе с ними нашу утрату. Именно это лекарство нам сейчас и нужно: пролить слезы, отдаться истерии боли, чтобы излечиться, пережив катарсис. Но я сопротивляюсь. Правда, Пьера я стараюсь щадить, веду себя с ним мягко, нежно. Но он меня избегает, подражая матери, чем облегчает мою задачу.

На работе я легко прячусь за разными ипостасями собственной личности. Образ убитого горем человека позволяет хранить молчание, не участвовать в заседаниях, запираться в кабинете, избегая некоторых контактов и ситуаций, которые я не смог бы вынести. Работа помогает мне строить планы и готовиться к действиям, выходить, ездить, встречаться с людьми. Я все еще способен играть роль руководителя, интересующегося проектами подчиненных. Я должен продемонстрировать, что горе не повлияло на мою компетентность. Чтобы действовать, мне необходим мой статус и его возможности.

Больше всего проблем у меня с собственным рассудком. Его переполняют пугающие картины и нежные воспоминания, проблески жизни, дыхание смерти и сильные, но быстро гаснущие эмоции. Его сотрясают жестокие судороги, вызывающие растерянность и панические припадки. Я сошел бы с ума, если бы не островок ясности, где можно укрыться, дать себе отдых и спланировать акцию, которая меня освободит.

Но может, этот островок и не островок вовсе, а острый риф, губительный для моего рассудка?

Может, я уже безумен?

* * *

За два года, что мы прожили в сквоте, наша дружба стала еще крепче. Мы вместе взрослели, превращались в мужчин. Наша общая история составлялась из забавных происшествий, секретов, драк, смеха и слез, общих девушек. Будущее тоже было частью нашей тогдашней жизни, хотя планировали мы всего лишь на две-три кражи вперед.

Мы были семьей.

Витто разведывал место действия. Мы очень скоро перешли от мелкого хулиганства к кражам автомагнитол из машин, запаркованных на тихих улицах лионских пригородов.