Книга Мефодий Буслаев. Книга Семи Дорог - Дмитрий Емец

Буслаев выпутал из молнии застрявший платок и рванул к выходу. Уже на пороге его догнал очередной вопль: «Мефодий! Подожди!» Буслаев остановился, убежденный, что за прошедшие три секунды у девушки еще что-нибудь сломалось, потерялось или испачкалось.

– Чего тебе? – спросил он опасливо.

Глаза Лады – огромные, как два блюда – трагически глядели на него. В каждом Меф видел себя – спешащего молодого человека со скрещенными на груди руками.

– Ты сейчас подумаешь, что я ку-ку! Ты же так не считаешь? – с мольбой спросила Лада.

– Конечно, нет! – сказал Мефодий.

Лада с облегчением вздохнула.

– Мефодий, – торжественно продолжала она. – Думай про меня, что хочешь! Топчи меня ногами, презирай! Я тебе все прощу!

– Ну да. Здорово. Буду иметь в виду, – осторожно откликнулся Мефодий, замечая, что на соседних столиках очень заинтересовались подробностями. Две девушки даже забыли жевать, рискуя остаться голодными.

Он взял Ладу за локоть и отвел к окну. Девушки поневоле перестали подслушивать и вернулись к наматыванию вермишели на легко ломающиеся пластиковые вилки.

Она прижала руки к груди.

– Ты не понимаешь! Ты меня даже не слушаешь! ЗА ТОБОЙ КТО-ТО СЛЕДИЛ!

– Да? – Буслаев с сомнением оглянулся на дверь.

– Нет! Оттуда! Я сама видела! – Лада, дрожа, показала на стену.

Между горшками с комнатным виноградом висела большая картина маслом. Называлась она «Березовая роща» и ничего крамольнее березок не содержала. По ним, безуспешно пытаясь совершить прогулку на природе, ползали мухи.

Лада подбежала к холсту и тревожно разглядывала его вблизи.

– Тут! Между этими двумя деревьями! Кто-то высунул голову, посмотрел, куда ты идешь, и скрылся!

Буслаев задумчиво ковырнул ногтем пыльное масло. Поверить Миссис Трабл? Да никогда в жизни! Лучше он и дальше будет проявлять мелкий героизм, защищая ее от захлопывающихся дверей, пауков и капель конденсата из текущего кондиционера.

– Думаю, это были зеленые человечки… Они, знаешь, любят ошиваться в буфете, – заявил он.

Лада жалобно смотрела на него.

– Я клянусь! Ты же не считаешь меня больной? Ведь правда?

Меф увильнул от прямого ответа.

– И как он выглядел? Ну, этот… между деревьями?

– Маленький, толстый, с усами! И челка у него такая вся… под горшок! – выпалила Миссис Трабл.

Мефодий снова оглянулся на картину. Между корнями березы в траве лежало что-то малозаметное, светло-зеленое, с белой оторочкой. Скорее всего, шапка.

– А одет он был как? В синее или зеленое? – спросил Меф.

Миссис Трабл мучительно попыталась не соврать: лицо у нее задрожало от напряжения, кончик носа побелел.

– В… в… в… синее, – ответила она.

– Значит, в зеленое, – пробормотал Буслаев и снова посмотрел на картину.

Точнее, попытался. Между корнями ничего уже не было – шапка с белой оторочкой исчезла.

* * *

Меф вышел на улицу. Москва захлебывалась в осени, такой сказочно яркой, что просто не могла не оказаться краткой. Все с тревогой ждали проливных дождей, как ждут несчастья во время безоблачного счастья. Дожди, конечно, уже шли, но ночные, легкие. В мелких лужицах на асфальте клочками отражалось небо. Весело было наблюдать, как какая-нибудь белая тучка беспокойным барашком прыгает из одной лужи в другую, пока совсем не исчезнет где-нибудь за поворотом дорожки. Солнце изливалось на желтые листья, и казалось, что они светятся сами по себе. Каждая козявка, выползшая на упавший желтый лист, каждый цветок на клумбе, каждая сидящая на ограде птица кричали: «Я есмь! Я существую! Это мой город! Мой мир! Моя вселенная! Мое мгновение жизни!»

Ощущение слежки не покидало Мефодия, но слежки осторожной и не назойливой. Он ускорился, несколько раз поменял направление движения и потом долго стоял у зеркальной витрины, притворяясь, что его очень заинтересовали кастрюли и фирменные ножи. Никого и ничего.

Тот, кто следил, делал это грамотно и неуловимо, возникая то на рекламе авиалиний рядом с марципанового облика барышней с таким пухлым ртом, точно ее в губы ужалила оса, то в луже рядом с барашковой тучей, то выглядывал из водосточной трубы, на миг высовывая и сразу пряча любознательную голову.

«Суккуб, что ли? Или комиссионер?» – соображал Меф, однако отклика в душе не получил, решив, что едва ли угадал.

Ехать в общежитие озеленителей Буслаеву не хотелось. В последнее время там стало слишком беспокойно. То пожар, то прорыв водопровода, то в окно на верхнем этаже влетит вдруг на полную длину тяжелая парковая скамейка, когда кто-то неосторожно швырнет в форточку пивную банку и она упадет у ног проходящей Прасковьи. Озеленители суеверно притихли, перестали галдеть по ночам и резать баранов на баскетбольной площадке и к себе в каменные норки пробирались трусливо, вдоль стеночки, втягивая головы в плечи.

Особенно тихо они вели себя рядом с 70-й комнатой, в которой жила молчаливая девушка, а с ней два неразлучных друга – Зигя и Виктор Шилов.

С последним Прасковья, вопреки всем ожиданиям, неплохо поладила. Оба они тартарианцы, и это сближало, несмотря на разность привычек. Шилов при необходимости мог пообедать и тухлой рыбой из ближайшего мусорника, разделав ее осколком там же найденной бутылки. Прасковья же не согласилась бы есть и черную икру, упади на нее тень какого-нибудь нестерильного предмета.

При всех очевидных тараканах своей новой соседки Меф ловил себя на мысли, что относится к ней гораздо терпимее, чем прежде. Безотносительно к свету и мраку, с каждым днем он понимал ее все лучше. И порой вспоминал слова, сказанные про Прасковью Иркой:

«Мое основное отличие от нее – что я иногда проигрываю ситуацию в голове, а она мыслит поступками. Каждая ее мысль равна поступку. Захотела разнести – разнесла. Захотела поджечь – подожгла. Захотела убить – убила. Но не факт, что я лучше. Ведь то, что она делает, я совершаю в мыслях. И мысли мои гораздо страшнее любых поступков Прасковьи, потому что я сложнее ее. То есть внешне вроде как действия хуже мыслей, а на деле я чувствую наоборот. Куда ж тут нос задирать?»

Меф шагал вдоль проспекта, изредка от полноты сил прыгая за низко висевшими листьями, и думал о чем угодно: о чудящей Улите, купившей своему нерожденному ребенку ролики; о Корнелии, который, устав воевать с непослушной флейтой, раздобыл для охраны Варвары травматический пистолет и уже нанес им первую травму: уронил его себе на ногу так, что получил трещину мизинца.

Еще Меф думал о спате, к которой лишь изредка порывался сердцем и потому чаще всего не был достоин того, чтобы она служила ему. В результате грозное оружие лежало у него без дела.

Как-то к нему в общежитие приехал Эдя, оказавшийся в городе неподалеку и решивший заглянуть. С собой он притащил палку копченой колбасы и, бродя по комнате, искал, чем ее отрезать. Меф валялся на диване, домучивая брошюру по биофизике. Парню никто не задавал ее читать, но у него был принцип – если что-то начал, нужно закончить. Шатавшийся Эдя дошатался до кухонного стола и там затих.