Книга Не говори маме - Саша Степанова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Дай пройти.
– Объясни, пожалуйста. Я правда не понимаю.
Над нашими головами шелестят еще зеленые листья березы. Переведут ли меня в другую группу? Осень в этом году слишком добра к нам, сентябрь как продолжение августа. Все говорят о второй волне пандемии и переходе на дистанционку. Я мечтаю о дистанционке. Есть ли вообще она, эта другая группа?
– Все ты понимаешь. Вчера меня ограбили. А привел меня туда твой дружок Илья.
С лица Джона стремительно сходит краска, даже губы белеют. Я видела нечто подобное всего однажды: так побледнела мама Марта, прежде чем схватиться за сердце и сползти по стене. Но Джон просто смотрит на меня не моргая, и во взгляде его битое стекло.
– Как ты?
– Меня не тронули. Рюкзак забрали.
Он кусает губы и напряженно размышляет. Поле моего зрения наконец расширяется: поодаль стоят девчонки, не знаю, слышат ли они наш разговор, но мне бы этого не хотелось; двери колледжа то и дело открываются и закрываются; мимо проходят люди. Мы всем мешаем.
– Как выглядели, помнишь? – спрашивает Джон после минутного молчания.
– Да никак. С Ильей была девушка, невысокая… Я подумала, что ее избили.
– Сестрица его, ясно. Преля сегодня, кстати, не пришел и на сообщения не отвечает. А ты приходи. – Голос тускнеет, битое стекло похрустывает на зубах. – Завтра приходи. Он все вернет.
Доверять ему страшновато, но никогда больше не появляться на занятиях тоже не вариант. Так почему бы не завтра?
– Преля – придурок конченый. Прости, но мне придется…
Мне придется убить тебя, ведь только так я буду знать точно, что между нами ничего и никогда уже не будет возможно[7].
* * *
– Мурашки от нее. Жуткая.
– Обычная песня, чего ты? Пойдем, холодно стоять…
И мы пошли. Нас соединял проводок наушников – от шапки к шапке. Снег шел с нами – кажется, уже неделю не прекращался, и ветер сразу со всех сторон – влажный, хлесткий, совсем не зимний. На светофорах мы обнимались, наскоро грелись и бежали дальше. Нужно было успеть купить подарок общему другу, любителю комиксов: он устраивал пижамную вечеринку. И хотя время уже поджимало, это не мешало нам замирать у витрин магазинчиков на Мясницкой и рассматривать новогодний декор: всех этих оленей, заснеженных сов и обернутые мишурой подсвечники, – запрокидывать головы и любоваться опутанным гирляндами небом, находить губами губы, спрятанные под шарфом, – непреодолимое желание делать это снова и снова. Я помню, мне казалось, что скоро все закончится. Я, конечно, не могла этого знать, но беспричинная тяжесть заставляла меня – и тебя, возможно, тоже – пытаться остановить время. И мы останавливали время, останавливая друг друга через каждые десять шагов.
В «Республику» мы так и не попали: я почувствовала, что ты долго смотришь куда-то поверх моего плеча, и оглянулась – напротив крыльца «Райффайзенбанка» стояли девочка лет десяти и женщина, может, ее мама, а может, и нет. Женщина присела перед девочкой и опустила голову ей на плечо, и та гладила ее варежкой по волосам; я не видела их лиц, но по вздрагивающим плечам поняла, что обе плачут. Для меня это было не больше чем подсмотренное чужое горе, а для тебя, Март, чем это было для тебя?
– Мне нужно домой, – бросил ты и зашагал обратно к метро.
Не в съемную, а домой – от этого стало еще больнее. Вечером мы должны были веселиться и, скорее всего, поехали бы потом к тебе, но вместо этого ты послал к чертям совместные планы, потому что соскучился по маме.
Только сейчас я понимаю. Ты сам для себя раздвоился. В твоей жизни появилось другое настоящее. И тот ты, который снимал квартиру рядом со станцией метро «Сокол», собирался ехать к другу и убивал бездомных, спасовал тогда перед тем тобой, который существовал только для твоей мамы. Даже не для меня – хоть я ничего и не знала, но уже стала частью твоего другого настоящего. Для мамы.
* * *
Обожаю подкасты. Записала бы свой, но не могу понять, что такого особенного знаю я, чего не знают другие. Будни кошки Маньки? Как поступить в областной колледж, если уже поступил в Высшую школу экономики? Наверняка многим было бы интересно послушать о жизни в Красном Коммунаре, но даже тут я не разобралась. Так что идея отложена до лучших времен: возможно, я еще стану экспертом по ремонту текущих кранов.
Если есть выбор, я скорее включу подкаст, чем прочитаю текст, но телефона нет, поэтому вечером я открываю статью, которую нашла уже давно и берегла на случай вроде этого – когда все настолько плохо, что сделать хуже не страшно. Таксист-маньяк из Хакасии пять лет насиловал и убивал девушек. Его задерживали и отпускали. Жертвам никто не верил. Он спалился на продаже золота, снятого с убитых. Женщина, которая жила с ним, отказывалась верить обвинению. Защищала его в соцсетях. Перестала общаться с отцом: тот поставил ее перед выбором – он или жених. Называла добрым и заботливым, потому что знала его только таким. А потом, уже после приговора, ей разрешили свидание, и там, глядя ему в глаза, она вдруг поняла, что все правда: он насильник и убийца. Но не разлюбила – продолжала хранить его вещи, даже недопитую банку пива из холодильника не выкинула. Сказала: «Я его еще люблю. Очень сложно, потому что нет вот этой кнопочки: тебе сказали, что он сволочь, нажали кнопочку – и все отключилось. Но не отключается, понимаете?»
Да.
* * *
На маленькой площади перед колледжем раскладывают торговые палатки. В динамиках играет бодрая попса, которую я слышала еще дома: она оглушительно звучала из салонов застрявших в пробке тюнингованных жигулей и маленьких юрких автомобилей доставщиков суши. Праздник, думаю я. Наверное, день города. В будни – странно. И вдруг, мысленно отсчитав дни от своего приезда, я понимаю, что сегодня суббота, а значит, колледж, скорее всего, закрыт. Но если он закрыт, что тогда мне здесь делать?
Я не успеваю как следует испугаться – Джон хватает меня за руку и увлекает в курилку, а оттуда – к недостроенному спортзалу на заднем дворе. От здания колледжа его отделяет синий забор, в углу которого виднеется дыра: кто-то отогнул металлический лист, чтобы получился лаз, – и вот мы уже шагаем к заброшке, под нашими подошвами хрустит битое стекло, а на площади хрипит все та же песня.
– Товарищ шут! – выкрикивает Джон, когда мы заходим внутрь через пустой проем. – Явитесь!
Он все еще держит меня за руку. Мы ждем. От стены отделяется вихлястая фигура Ильи: он приближается к нам, пошатываясь, как пьяный. Когда на него падает свет из исполинского окна спортзала, я вижу засохшую кровь у него над губой и глаз, заплывший гематомой. Волоча ногу и держась за живот, он не притворяется. Ему действительно больно. Я вскрикиваю. Джон сжимает мою ладонь.
– Принес?
Илья кивает и протягивает мне пакет, истертый на сгибах. Я машинально беру его и заглядываю внутрь: там телефон, тетрадь, с которой я пришла на первое занятие, наушники, книга и кошелек. В углу болтается пенальчик айкоса. Джон мельком заглядывает тоже.
– Проверь, – говорит он, имея в виду деньги. Я кручу кошелек в пальцах, не открывая. Мои бесполезные дисконтные карты на месте – и так видно. Купюр, разумеется, нет.
– Все в порядке, – говорю. Блестящий глаз Ильи с кровяными прожилками неподвижно глядит на меня снизу вверх.
– А рюкзак? – вспоминает Джон. – Такой нормальный у тебя был.
– Нет проблем. – Я с легким сожалением вспоминаю о травянисто-зеленом «Канкен» с енотами и ласками, который Март купил для себя и подарил мне, – рюкзак все равно должен был присоединиться к другим подаркам Марта, отданным матери Яны. – Он ничего мне не стоил.
Вырвавшийся у Ильи вздох облегчения согревает мне руку.
– Хорошо, – кивает Джон и поворачивается к нему. – А теперь проси прощения. Твое здоровье зависит от нее.
По-прежнему держась одной рукой за живот, Илья опирается второй о землю, когда опускается на колени.
– Все в порядке, – заверяю я и дергаюсь, чтобы помочь ему встать, но Джон крепко удерживает меня на месте. – Я прощаю, я все прощаю.
– Давай, – говорит он. – Ты знаешь, что делать.
Илья
