Книга Не говори маме - Саша Степанова

Льву Кою в глаза и рот поваренную соль из пачки, которую тот купил в мини-маркете по дороге в рюмочную».

* * *

Одно из самых странных ощущений – когда сначала становишься с кем-то единым целым, а потом вдруг снова осознаешь себя отдельным человеком. Таким же, каким был. И ты не четверть, треть или половина – к черту отрезанные ломти: ты дышишь в собственном ритме, не ждешь звонка, не проверяешь соцсети, не бронируешь столик на двоих, а просто приходишь и садишься или не приходишь и не садишься, и никаких тебе неподаренных подарков, невыполненных обещаний, ревности к бывшим и будущим, жалости к себе. Ты – космос. Пустота пустоты. Твой единственный план – ты сам, и это лучшая в мире новость.

Еще более странно, когда другого человека уже нет, но ты все равно не ты, и, чтобы снова стать собой, приходится читать о том, как он убивал людей.

После того, что случилось с нами в «Яме»[6], Март возненавидел пьяных.

Тетя Поля застает меня за ожесточенной сортировкой. Те немногие вещи, которые были привезены из дома, я раскладываю на две части. В одной из них – вся теплая одежда, в другой – черная водолазка и шапка за четыреста рублей.

– Проспала, – говорит тетя Поля.

– Заболела. – Ночью меня несколько раз вырвало, и, хотя причиной была вовсе не инфекция, я сижу, закутавшись в одеяло, потому что отчаянно мерзну и потею одновременно.

– А у тебя не это ли самое?

«Ваша срамная столичная болезнь», – додумываю я за нее.

– Нет, не ковид. Ноги вчера промочила.

– Да, обувь у тебя, конечно… Ладно, иди поешь.

Мысль о еде вызывает очередную волну дурноты. Я встаю и, покачиваясь, начинаю натягивать джинсы – от них мне тоже предстоит избавиться, но не раньше, чем куплю новые.

Тетушка стоит в проеме двери, уперев руки в бока:

– Ну и куда ты, раз заболела?

– В колледж. Я сегодня доклад должна была делать. Нужно предупредить, что не сделаю, иначе подведу всю группу. Еще я… – И комната, и тетя перед моими глазами нежно покачиваются. Это даже приятно. – Потеряла ключи. Вы ведь сегодня дома?

– А я все думала, признаешься или нет. Соседка сказала. Хорошо, что забрала вчера дубликаты.

Она уходит и возвращается со связкой. Вот я и обрастаю приметами новой жизни.

– Спасибо. Можно одолжить у вас мелочь на проезд?

– А проездной?

– Тоже потеряла, – говорю, всовывая ногу в штанину.

– Как так-то, Май?..

Но мне слишком плохо, чтобы жаловаться. Я достаю из сумки пакет и заталкиваю в него бо́льшую часть одежды, а оставшееся прячу обратно. Где рынок, я помню: мы проходили мимо него вчера по дороге с вокзала. Что-нибудь подходящее там точно найдется. Надо не забыть про куртку. Хотя бы ботинки можно оставить: их я купила себе сама, и они, кстати, вообще не промокают.

Уже в прихожей тетя Поля протягивает мне полтинник.

– Тебе жильцы за квартиру-то платят?

– Платят.

– Вовремя платят?

– Вроде вовремя. Я верну, когда разменяю, у меня только крупные.

Она машет на меня рукой:

– Ступай, не обеднею. Только в дверь не звони, когда вернешься: устала со смены, выспаться надо.

– У вас кран течет, – говорю, прежде чем захлопнуть дверь. – Вызовите сантехника, я заплачу́.

Давно мне не бывало так отвратно физически и так легко на душе. Я шагаю, едва ли не приплясывая, не замечаю даже отсутствия музыки: мне больше нечего ею глушить. Внутри и так тишина: я точно знаю, что нужно делать.

Я собираю новую себя, мимикрирую под город, расширяю и углубляю свою тишину, чтобы в нее заглянуть: она сродни той, что бывает ранним утром в спальне, – такая же теплая, неподвижная, с запахом сна, готовая вот-вот взорваться трелью будильника и наполниться голосами и ароматом кофе, но пока еще нет, пока нет – наслаждайся отсрочкой. В этой тишине я брожу по рынку с удовольствием, какого не испытывала ни в одном из торговых центров. Сама себе хозяйка, Майя Зарецкая примеряет черные джинсы – предыдущие тут же отправляются в пакет – и длинный джемпер. Пересчитывает сдачу и радостно приобретает еще и короткий пуховик. Оставшиеся деньги уходят на шаль для тети Поли – надеюсь, ей будет приятно.

Навьюченная пакетами с одеждой, я доезжаю на автобусе до остановки «Универсам» и сразу подхожу к кавказскому ресторану. Как я и надеялась, «ЯНА» с картонкой наперевес дежурит на своем обычном месте.

– Это вам.

Она округляет глаза, но не спешит забирать у меня сумки, и я ставлю их прямо на асфальт.

– Там вещи. Платья, свитера, куртка. Дорогие и почти новые. Если вам они не нужны, продайте, а деньги потратьте на Яну.

И поскольку она продолжает молчать, явно не уверенная в том, стоит ли радоваться такому странному подношению, я разворачиваюсь, чтобы вернуться на остановку, но доносящийся из ресторана запах шашлыка и чего-то похожего на суп харчо заставляет мой измученный желудок подать голос. К тому же здесь принимают безнал.

– Спасибо, – робко звучит за спиной, и я улыбаюсь отражению женщины в стеклянной двери с содранными наклейками Visa и Mastercard.

– А хотите кофе?

* * *

Когда перед нами оказываются две тарелки с хачапури – прекрасными хачапури по-аджарски в форме лодочки с разбитым сверху яйцом, – я с трудом подавляю стон. Они пахнут обещанием рая. Они и есть рай. Не дожидаясь, пока остынет, я отламываю обжигающий кусочек теста, макаю его в желток и отправляю в рот. Глотаю, почти не жуя, запиваю кофе и проделываю все это снова. Женщина сидит передо мной, слегка склонив голову, и не притрагивается к еде.

– Очень вкусно, – уверяю я. – Попробуйте!

– Мне с собой.

– Мы можем попросить еще один…

– Нет! – вскидывается она. – Ничего не надо.

Картонка с фотографией и молитвочкой лежит на краю стола. Девочке Яне лет восемь. Она сидит в детской коляске, прижав к плечам ручки-прутики. Ее глаза смотрят в разные стороны. У Яны детский церебральный паралич.

Нужно что-то сказать, но я боюсь показаться бестактной или обидеть сидящую напротив мать своей жалостью.

– Вам кто-нибудь помогает? – спрашиваю я тихо, готовая в случае чего мгновенно рассыпаться в извинениях, но она не разражается проклятиями в адрес страны и правительства.

Она вздыхает и кладет руку на фотографию:

– Фонды… У Яны двойная гемиплегическая форма ДЦП третьей степени тяжести, микроцефалия и задержка развития. Если бы не фонды, она бы не выжила. Но фонды не обязаны платить за жилье и покупать нам хлеб. Никто не обязан.

Я представляю, как Март с ободряющей улыбкой гладит девочку в коляске по заплетенным волосам: «Ты обуза, хоть и никогда не выучишь этого слова. Для всех обуза. Тебя не должно быть».

Меня мутит.

– Где она сейчас?

– Дома, со старшим сыном. Простите, я, наверное, пойду.

Она заворачивает хачапури в целлофановый пакет, кладет его поверх отданных мною вещей и уходит, не задерживаясь больше ни у ресторана, ни у «Праздничного».

* * *

Возле колледжа я жду минут десять. Стою, разглядывая неподвижно висящий в безветренную погоду флаг и торец козырька, выкрашенный в тот же триколор, с оптимистичным призывом: «Работай, а успех и признание придут». Пытаюсь мысленно с этим дискутировать, но получается довольно вяло. Слишком страшно, просто коленки подкашиваются, в груди – вакуум. Джон появляется в компании Вики и Стаси и сворачивает за угол, в курилку. Апрелева, к счастью, не видно.

Я понятия не имею, о чем говорить. Мгновенно вскипающая внутри ярость решает за меня: я подхожу за несколько стремительных – чтобы не дать себе шанса передумать – шагов. Поначалу он меня не узнает, ведь теперь я не «другая», я такая же, как все в этом городе, во мне нет никаких отличий, но по мере моего приближения его слишком красивое лицо приобретает все более радостное выражение.

Я бью раскрытой ладонью и почти без замаха. Это и не должно быть больно. Однако Джон постарался: боль и удивление сильно смахивают на настоящие.

– Теперь тебе тоже весело? – Я сдерживаю слезы, поэтому мой голос напоминает шипение.

– Майя, – говорит он, но я уже иду к воротам. Его подруги пропали из виду почти сразу. Я перестала их замечать, как только ударила Джона по лицу. – Да Майя же!

Не думала, что он решится меня догонять, однако он догоняет. Я не хочу его видеть. Попрошу перевести меня в другую группу, потому что не смогу сидеть с ним в одной комнате и дышать одним воздухом. Но говорить по-прежнему не получается, поэтому я надеюсь, что все это он поймет и так.

– Что я тебе сделал?

Такой беспомощный вопрос, и сам он какой-то беспомощный, с покрасневшей скулой и дрожащими губами, с этим своим запахом можжевельника, –