Книга Старое пианино - Ирина Лазарева

О, эта мнимая видимость успеха, собственной исключительности: с раннего детства похвалы матери, родственников, знакомых, учителей, пятерки на экзаменационных концертах в музыкальной школе и в училище, затем успешное преодоление такого барьера, как конкурс в столичную консерваторию — и вот уже не только мать, но и сын уверовал в то, что он гений. И все же собственный слух не мог его обмануть: слушая игру великих пианистов, он вынужден был признать, что не обладает таким мастерством и проникновенностью исполнения.

После долгих мытарств, постигнув всю глубину отчаяния, он прекратил попытки выбиться в знаменитости, отказался от равнодушной к нему столицы и вернулся к матери, которая по-прежнему жила и работала в пансионате. Консерваторское образование сгодилось Леониду на то, чтобы его наняли пианистом в ресторан. Так они и жили с матерью в усадьбе на птичьих правах. У Леонида были женщины — в связях он был неразборчив, любовниц изводил капризами и жалобами на завистников, стал мизантропом неприятным в общении. Однако среди русских женщин всегда найдется преданная и сердобольная душа, способная обласкать мужчину, сделать из него кумира, жить для него и дышать только для него…

— Я тоже ее любил, — всхлипнул в кресле Веренский. — А когда узнал, что Галя беременна, не колебался ни минуты. Мы поженились…

— О да! Вы поступили благородно, Леонид Ефимыч, ведь тогда вы были сравнительно молоды, и что-то здоровое, не тронутое цинизмом и разочарованием еще ютилось в вашей душе.

Так вот, вскоре у супругов родилась дочь. Девочку назвали Елизаветой.

— Лиза! Доченька моя! — приглушенно прорыдал Веренский.

— У Галины имелся в собственности деревенский домишко с огородом и курятником, в свободное от работы время непризнанный гений поправлял забор, латал крышу, с которой виднелись строения дворянской усадьбы, и день за днем червь горечи и обиды на несправедливость судьбы разъедал его душу. Он начал выпивать, и вероятно, спился бы со временем, не случись в его жизни непредвиденного события.

Мать его все еще жила в фамильной усадьбе — уже без разрешения, так как пансионат тоже превратился в бывший, в нем оставался лишь сторож-пьяница, которого женщина задабривала водкой. Она устроилась медсестрой в местную больницу, но переехать к невестке в дом не захотела. Теперь весь заброшенный особняк оказался в ее распоряжении. Она фанатично оберегала портреты предков, лучшие из них тайком перенесла из подвала в свою комнату, и однажды, когда сын пришел ее навестить, стала показывать ему бабушек, прабабушек, пращуров…

Пойдем со мной, Максим, — прервал рассказ Сила Михалыч. — Я тоже хочу показать тебе один портрет.

Они прошли несколько комнат и вошли в спальню с широкой кроватью, украшенной альковом в соответствии с общим оформлением интерьера. Сила Михалыч подвел Максима к большому живописному полотну в массивной золоченой раме, висевшему на стене.

На картине во весь рост был изображен знатный вельможа, полный, стареющий, но нарумяненный и с завитыми волосами, одетый роскошно — в светло-коричневый, густо шитый золотым позументом мундир, поверх него — шелковый кафтан, опущенный легким коричневым мехом. Одной рукой он опирался на полированную поверхность какого-то предмета мебели, в другой держал книгу в темно-красном сафьяновом переплете. Книгу он поддерживал снизу, так, что видны были тисненые золотом слова названия. Выше более мелкими буквами тем же шрифтом сообщались, вероятно, сведения об авторе.

Граф словно показывал книгу зрителю.

Художнику удалось отобразить на полотне внутренний мир своей натуры. Лицо мужчины было надменное, женственно холеное, он выглядел изнеженным барином, но легкая усмешка выдавала волевого человека, и в то же время скрытного.

— Приглядись, Максим, не увидишь ли на картине чего любопытного, — сказал Сила Михалыч.

— Если не ошибаюсь, его правая рука лежит на злосчастном пианино, — с неудовольствием констатировал Максим. Сила Михалыч кивнул, но продолжал смотреть на него с ожиданием. Максим сосредоточился на картине. — Что-то еще? Ничего больше не вижу… Постойте… книга! Ну конечно, надпись та же самая, что на проклятом инструменте! — Максим заволновался, его заинтересовало открытие; с мерцающего потускневшими красками портрета пахнуло вековой тайной.

— Вот-вот, точно так же в один из своих посещений Леонид Веренский разглядел на портрете вельможного предка тайнопись, которая в детстве постоянно маячила у него перед глазами. Одна и та же надпись на двух предметах — это должно было что-то означать. Воображение нарисовало ему тайники с сокровищами, клады, несметное богатство, оставленное заботливыми предками для потомства.

Надо было найти книгу, ведь в ней могли содержаться сведения, указания, не зря же ее демонстрировал с фамильного портрета граф Веренский.

Мать принимала деятельное участие в поисках.

Сначала Леонид обследовал внутренность пианино, но ничего не нашел. Тогда настала очередь той комнаты, где оно стояло до того, как попало в зал. Ему чудилось, что надпись на пианино — и есть главная подсказка. Поиски длились целый год. С фанатичным упорством Леонид обследовал каждое помещение заброшенного имения. Ничего не нашел и решил показать надпись специалисту. Он сделал хорошие снимки с пианино и всех надписей с книги на портрете, поехал в Москву, пустил в ход прежние знакомства и вышел на опытного дешифровальщика.

То, что представил ему специалист, ничего не сказало Веренскому, но еще больше заинтриговало.

Итак, надпись на пианино и на книге гласит: «Врата величия и бездны дарует кровь». Более мелкие слова на переплете действительно означали имя и титул графа.

Максим молчал, обдумывая услышанное.

— Вернемся в зал, — предложил Сила Михалыч. — Ты умный мальчик и сам поймешь смысл фразы, поскольку уже имеешь представление, о чем идет речь, но Веренский тогда ничего не понял.

— Да, после недавних экзерсисов на фортепиано можно предположить, что слово «врата» как-то связано с пианино. А «кровь»? Неужели надо было окропить инструмент кровью?

— Извини, Максим, но это стандартное мышление. Именно так поступил Веренский, вернувшись в имение. Он даже потер надпись на крышке фортепиано своей кровью, припомнив всевозможные примеры из литературы.

— Лампу Алладина, например, — добавил Максим. — Интересно, как бы он повел себя, явись перед ним настоящий джинн.

— Тебе кажется, ты пошутил? — усмехнулся Сила Михалыч. — Только джинн — безвольный дух и красочный образ из арабских сказок. Но мы, увы, не на востоке. Надеюсь, остальное Веренский нам расскажет сам. Кстати, ты обратил внимание, что часы пробили девять раз? Сейчас тебе предстоит увидеть очередной шокирующий акт драмы.

Мужчины вернулись в гостиную. Что-то неуловимо в ней изменилось. Стены словно покрылись плесенью; неясное зеленоватое свечение тонкими нитями, как паутина, оплетало комнату и все предметы. Несмотря на то, что в большой люстре под потолком горели все лампы, свет их притух, спираль внутри едва теплились, как бывает при очень слабом напряжении. Сгустившийся полумрак призрачно мерцал, оттого Максим не сразу разглядел, что в комнате появился новый персонаж.