Книга Человеческое животное - Аудур Ава Олафсдоттир

плечо, вглядываясь в темноту.

— Свет неисправен, — объясняю я.

Закрываю двери и снова принимаюсь очищать сердца от жира и сосудов. Закончив, режу на куски и обваливаю в муке. Когда выкладываю на сковородку, слышу, как звонит телефон. Он в коридоре, в кармане куртки.

Это сестра; включаю громкую связь и кладу телефон на кухонный стол. Она спрашивает, что я делаю, отвечаю, что готовлю.

Она спрашивает, переключен ли телефон на громкую связь. Я подтверждаю.

Затем она хочет знать, что у меня сегодня на обед.

— Сердца.

— И как ты их приготовишь?

— Пожарю с луком на сковородке.

— На растительном или на сливочном масле?

— На растительном.

— В муке обваливаешь?

— Да. А еще солю и перчу.

Сковородка и банка с мукой из запасов двоюродной бабушки. Банка эмалированная, на ней нарисованы котята.

Говорю сестре, что, поджарив сердца, добавлю воды и четверть часа потушу под крышкой.

— А что на гарнир?

— Вареная картошка.

Затем сестра хочет знать, по-прежнему ли у меня проблемы с электричеством. Отвечаю, что могу использовать только две конфорки.

— Иначе выбивает пробки. И только что перегорела вторая лампочка в коридоре.

Заканчивая чистить картошку, рассказываю сестре, что в тот же момент иностранный турист перепутал этаж и постучал в мою дверь.

Она спрашивает, откуда он, отвечаю, что не спросила, но он провел в пути больше тридцати часов.

— Он сказал, что живет против солнца, — добавляю я.

— В Австралии, — предполагает сестра. — Он был один?

— Да.

— А ты спросила, что он делает в нашей стране?

— Нет, не спросила.

— Ты сообщила ему прогноз погоды?

— Забыла.

Я выключаю конфорку и выкладываю сердца на тарелку.

Пока мою сковородку, сестра говорит, что забыла главное, а именно обсудить со мной семейный обед в сочельник. Отвечаю, что буду работать, что с последнего семейного обеда ничего не изменилось.

— У меня ночное дежурство.

— В рождественскую ночь?

— Да, в рождественскую ночь.

— В это время ожидается самая непогода. Бомбический циклон.

На это я могла бы заметить, что дети рождаются независимо от прогноза погоды. Когда солнце высоко над горизонтом и когда низко.

— Так что ты не сможешь с нами пообедать.

— Нет.

Сестра напоминает, что я пропустила рождественский обед в прошлом году и в позапрошлом.

— Пусть ты и одинока, но мне кажется несправедливым, что ты всегда дежуришь на Рождество. — В телефоне наступает короткое молчание. — Мама очень расстроится.

На последнем семейном обеде мама весь вечер говорила о смерти, папа кивал, а зять с интересом слушал. Ближе к ночи он пошел на кухню загрузить посудомоечную машину, а родители продолжали обсуждать цены на гробы у оптовиков, их качество и предстоящие заказы. Выпив две рюмки портвейна, мама сказала:

— Многие хотели бы добавить пару строк к своей жизни.

— Люди умирают на Рождество не реже, чем в другие сезоны, — вставил папа.

Сестра переходит к рождественским подаркам и спрашивает, надумала ли я, чего мне хочется.

— Нет, ничего не приходит в голову. Вроде все есть.

— Мама тоже не знает, что тебе подарить, — говорит сестра.

Когда мама звонит, ей трудно прощаться, и разговор затягивается. То же самое происходит, когда мы встречаемся: прощаясь, она долго прижимает меня к себе и никак не может отпустить. Я знаю, о чем она думает: каждый раз может стать последним. Сколько себя помню, маме было трудно что-либо планировать, за исключением похорон. Не стоит того, часто повторяла она. Удивлялась, когда дантист назначал время через год: а что, если, — думала она. Даже поход в театр мог стать для нее проблемой: никогда не знаешь, вдруг не удастся использовать билеты, она ведь нередко видела два пустых места в самом центре зала. Соответственно, мама не рисковала сильно заранее организовывать отпуск, и кончалось тем, что она проводила его во дворе в резиновых перчатках и с ведром в руках.

Что-то решить значило умереть, что-то закончить — тоже. Жизнь не зажата в кулаке, и мама постоянно ждала, что дойдет очередь и до нее, по работе знала слишком много тех, кто ушел слишком рано. Каждый раз, когда иду перед гробом, признавалась она, думаю: это не я. Не сегодня. Не в этот раз. Еще один день, и она не пришла, — приговаривала мама после каждых похорон.

У мамы есть привычка приходить в гости без предупреждения. Она идет прямо на кухню, не дав мне опомниться, встает у мойки и моет посуду, даже если там всего одна чашка и две чайные ложки. Закончив с посудой и поставив ее в шкаф, вытирает кухонный стол. Потом перемещается в гостиную и вытрясает подушки. Затем берет книги, лежащие на журнальном столике, и ставит их на полку. Наконец проверяет пальцем в горшках на подоконнике, не пора ли полить растения.

От двоюродной бабушки я унаследовала целый лес растений в горшках. Некоторые она вырастила из семян.

Когда я у нее жила, бабушка, не жалея времени, рассказывала мне обо всех своих растениях, давала потрогать листочки, чтобы я почувствовала, какие они на ощупь, она также доставала с полки справочник, находила фотографии растений в их естественной среде, где тихая погода круглый год, и называла места произрастания.

— У меня все растения умирают, — говорит мама. — Даже папоротник.

Очень может быть, что я обладательница самой старой бегонии в Северном полушарии. Поливаю ее дважды в неделю. Снаружи на дне горшка выцветший ценник с датой, так что видно, когда именно бабушка купила бегонию. Сорок восемь лет назад. В отличие от людей, Дия, говорила мне бабушка, растения поворачиваются к свету. Одна пара была — человек и растение, другая — человек и животное.

— Нужно всегда оставлять дом таким, каким ты хочешь, чтобы его увидели другие, когда тебя не будет, — говорит мама.

Гвиневер

Однажды вечером, когда со смерти двоюродной бабушки прошло около года, я, собравшись с духом, изучила содержимое до краев набитых ящиков письменного стола. Один из них был заперт, но ключ долго искать не пришлось, он лежал сверху во втором ящике. Сейчас мне кажется, что бабушка говорила о ключе, когда я навещала ее в больнице, где она лежала с инфарктом. Что ключ от верхнего ящика лежит в нижнем. Когда я повернула ключ и открыла ящик, моему взору предстала пачка писем, крест-накрест обвязанная красной шерстяной ниткой, целый эпистолярный архив. У всех писем оказался один отправитель — бабушкина подруга по переписке Гвиневер, акушерка из Уэльса.

В пачке я также нашла одно письмо, написанное рукой моей родной бабушки, оно вернулось с надписью на конверте: здесь больше не живет. В том же ящике двоюродная бабушка