Книга Разыскивается невиновный - Эдуард Михайлович Кондратов

отару. Колодец наш довольно глубок — метров восемнадцать-двадцать, не меньше, а кожаная бадья вмещает с десяток ведер. Руками, конечно, не натаскаешься, но способ Клычдурды стар, как мир. Один конец каната привязан к бадье, другой — к седлу верблюдицы, на которой чабан возил маленькую юрту и остальной скарб. Клычдурды взобрался на сруб, став возле ворота, через который он перекинул канат. Мальчик стоял рядом с ним, а я держал под уздцы верблюдицу.

— Гель! (Иди!) — крикнул Клычдурды, и я повел верблюдицу к колодцу. Бадья опустилась, зачерпнула воду.

— Чык! (Тащи!) — скомандовал чабан, и я отвел верблюдицу метров на двадцать, вытащив бадью.

Клычдурды с внуком подхватили ее, с усилием отвели в сторону и наклонили. Вода полилась в длинные колоды, овцы, ошалело блея, толкались и жадно хватали узкими губами воду. На них напирали задние, оравшие еще громче. Напившиеся овцы потом отойдут сами, и на всю отару понадобится всего часа полтора-два. Но сейчас, когда она только подступила к колодцу, не верилось, что водопою когда-нибудь придет конец. Впрочем, меня это устраивало.

— Гель! — слышал я и плелся к колодцу.

— Чык! — и я разворачивал равнодушную верблюдицу.

Возгласы старика не отвлекали меня от мыслей об Айне. Я знал, что она боится Вадима Петровича и поэтому наверняка скандала ему не устроит, даже если старый козел решится на что-то большее. Знал я и другое: ее муж, или, как еще таких называют, «сожитель», не станет портить отношений с начальником. Ведь Володин бизнес на каракулевых шкурках явственно пахнет спекуляцией, и милиция вряд ли погладит его по головке за то, что он меняет водку на меха. Правда, чабаны довольны, потому что для Каракумов три бутылки за шкурку — это очень по-божески. Однако на Херсонщине Володина родня продает их куда дороже. Так что рыльце у Шамары в пуху и замечать приставания к Айне ему невыгодно.

Предположим, что все так. А моя позиция? Я же запрезираю себя, если дам в обиду Айну, когда Шамара улетит в Ашхабад. Нет уж... Буду защищать, хоть меня о том и не просят. Мне-то бояться нечего. Я уверен, что Шамара будет доволен, когда узнает о моем отпоре начальнику. Володе важно самому не поссориться, а я — ради бога...

Я думал, что мы с Клычдурды успеем напоить всю отару до обещанного самолета, но ошибся, потому что мальчик вдруг закричал: «уч! уч!» — и замахал руками, глядя вверх.

Аэродром, а точнее — ближайший к метеостанции такыр, был достаточно велик, чтобы на нем мог приземлиться самолет и побольше, чем «Ан‑2». Я слышал, что так уже и было: за год до моего приезда у нас сделал вынужденную посадку двухмоторный «ЛИ‑2», и обошлось. «Антошки» же навещали станцию раз в месяц-полтора, и летчики считали шиком посадить самолет как можно ближе к домикам, чтоб не тащиться по жаре к метеостанции через пыльный такыр.

Желтоватый «АН‑2» описал круг над метеостанцией и сел, сразу утонув в шлейфе молочной пыли. Начальник, Сапар и я побрели к самолету.

В борту самолета открылась дверь и показалась фигура летчика в голубой рубашке. По рыжей шевелюре я узнал Никиту — на моем веку он уже наведывался в Бабали. Пилот спрыгнул на такыр и сладко потянулся. Следом появился худощавый паренек в майке — судя по форменным брюкам, тоже летчик, но незнакомый. Они не пошли нам навстречу: переговариваясь, ждали, когда подойдем.

— Привет Али-Бабам из славных Баб-алей! — чуть шепелявя, крикнул Никита и что-то вполголоса сказал второму летчику. Тот фыркнул, Никита самодовольно улыбнулся.

— Здорово, трепло, — пожимая руку летчику, холодновато сказал Вадим Петрович. — Овощей привезли?

— Угу, — рассеянно кивнул Никита. — А где ж Володька?

— Полетит с тобой, собирается. Ротор надо менять — на резервном движке сидим две недели. Какие овощи?

— Какие, какие... — Никита хмыкнул. — Огурцы, вестимо, помидоров маленько.

— А дыни?

— Дыни — это бахчевые, — возразил пилот, но тотчас добавил: — И дыни есть, успокойтесь. Где же Володька? Витя, дай-ка им пока почту, что ли.

Со мной и Сапаром он поздоровался кивком и сразу же перестал обращать на нас внимание. Я присел на корточки в тень от крыла, Сапар выгружал дыни — длинные полосатенькие «вахарманы» и ярко-желтые кругляши «гуляби».

Парень в майке вышвырнул из самолета толстый мешок с газетами и журналами, а затем подал Михальникову перевязанную крест-накрест шпагатом пачечку писем. Начальник небрежно перебросил ее мне: насколько я знаю, писем он никогда не писал и не получал.

Сразу три письма от матери, обнаруженные в пачке, расстроили меня. Я знал, что в них. Хорошо хоть телеграммами перестала бомбить.

В пачке было два письма Шамаре, одно — Сапару, служебных три пакета из Гидрометслужбы и конверт с видом города Сочи.

— «Михальникову Вадиму Петровичу (лично)», — прочитал я вслух.

— Что такое? — круто повернулся Вадим Петрович, равнодушно наблюдавший за выгрузкой дынь и овощей.

— Письмо вам, «лично».

Я протянул конверт. Начальник не взял его — схватил, но, видно, опомнился и, кинув на меня искоса взгляд, спокойно осмотрел письмо. Пожал плечами и небрежно сунул его в карман брюк.

— Дай-ка, Никита, закурить твоих аэрофлотовских, — произнес он лениво. — Ну, копун чертов этот Шамара. Как провалился, жди его.

— Идет! Идет Володька... Ай, тележка тащит! — весело крикнул лоснящийся от пота Сапар.

Я заметил, что руки Старого, когда он закуривал, дрожали. Словно с большого перепоя.

— Ты бы помог, — сказал он.

Я пошел навстречу Шамаре. Тележка вязла в песке, хотя груз был небольшой: обвязанный тряпками ротор, маленький черный чемоданчик и четыре фанерных ящичка — посылки домой. Я знал, что начинка в них обычная — банки говяжьей тушенки и шкурки.

— Ты придерживай, а я буду толкать, — сказал Шамара. Для ашхабадской командировки он приоделся: несмотря на жару, надел желтую нейлоновую рубаху, фирмовые джинсы и сандалеты. Ну, ну...

Проклятые ящики съезжали на край на каждом барханчике. Кое-как мы дотянули тележку до такыра, а там уж до самолета она шла легко. Сапар принялся грузить на нее ящики с овощами и картошкой, а по центру пристроил дыни.

— Слышь, Володь, — Никита замялся,