Книга В тени Холокоста. Дневник Рении - Рения Шпигель

Радостные луга,Солнечные поля,Там я жила – была,Считала звезды.Время в рассветом светеМчалось без роздыха.Легкое звонкое эхо —Не было для меня помех,И летала я с облаком —Счастье внутри и около.Миг – и все безвозвратно.Я не знала, что во мне столько слез,Я не знала, что страданиеНеобъятно.Моё прошлое, совсем крохотное,Разрушается с грохотом.Но я его в памяти спрячу.Страшно мне, страшно, плачу.

6 ноября 1939 г.

Я заболела. У меня ангина. Но теперь мне легче дышать. Знаю, что мама жива, что она в Варшаве. Теперь со дня на день она может приехать ко мне. И я не могу дождаться, не могу дождаться… Тицио[14] прислал открытку, у них в Городенке[15]всего полно. Папа получил работу на ферме. Может быть, он нам привезет что-нибудь из провизии.

Три дня выходных. Годовщина революции. В школах будут утренние линейки, марши молодежи. Какая досада, я не смогу участвовать. Я болею…

9 декабря 1939 г.

Скоро каникулы. Папа получил работу на сахарозаводе. Я могла бы туда съездить. Мама в Варшаве, сюда не собирается.

Я могу получить стипендию… Будем надеяться…

Я его люблю, он замечательный, как раз такой, о каком я мечтала, я его люблю – но не знаю, настоящая ли это любовь. Он обо мне не знает, а я знаю только, что он в погранотряде. И еще одно, что-то очень «подростковое» – я хотела бы целовать его губы, глаза, виски, как в романтических книгах.

Ирка очень страстная. Она ходит к Марысе; там много кроватей с постельным бельем, и каждая пара идет в отдельную комнату и… ну, тут есть над чем подумать. Белка сказала одну загадочную фразу, когда мы работали (Белка много знает): «Ну посмотрите на Ирку, на ее широкую походку…» Фу… Это так омерзительно. По правде сказать, я не страстная. Мне бы хотелось симпатичного мужа, как он… Я бы хотела жить в Крыму в симпатичном дачном доме, иметь маленького золотоволосого мальчика, сына, быть счастливой и все любить…

Мне надо записать перевод немецкого стихотворения. Ох, как надоела школа!

Всегда за работой – тысячи рук,Труд их – ценнее золота.Атлантам подобны, кто крепко сжимаетТяжелые молоты.

Грохочет, клокочет, ревет и стучит,Сердце страны немолчное.И вторит ему, летит над землёй,Песня рабочая.

Цилиндры сверкают, цеха голосят,Металл медленно плавится,Пусть молоты бьют по всем наковальням —жизнь продолжается.Пусть труд этот радостным будет для рук,Пусть разум не успокоится,Пусть пламя не гаснет и наша земля,Светом наполнится.

Пусть труд этот тысячи жизней спасёт,Пусть разум в долгой бессонницеРождает идеи, и тёмное времяСветом наполнится.

10 декабря 1939 г.

«Мы трудимся!» Так называется наша стенгазета. «Сила в труде!», «Вперед в труде» – я слышала еще много таких лозунгов. Я долго обдумывала, что такое труд. Каждый раз, когда я о нем думаю, на ум приходят разные образы. Вот серая армия труда, это трудящиеся, я вижу склонившихся над столом студентов, я вижу пилотов в ревущих самолетах, матросов где-то в море. Они все принадлежат к этой мощной трудящейся армии; работа идет в море, на земле и в воздухе. Да, но что такое труд на самом деле?

Рабочий рокот, шум и гул –Движение без остановки:В ряды труда зовут, зовутВсе новых и новых солдат.

Моряк и лесничий, пилот и шахтёр –Кто держит штурвал, кто держит топор –В труде вы едины.

И каждый – творец, и каждый – солдат,Вы мир создаете на собственный ладИз прахаИз сталиИ глины.

15 декабря 1939 г.

По радио ничего не говорили о взрыве в средней школе в Пшемысле, о нем не писали в газетах, разносчики газет не кричали: «Школа Конопницкой взорвана паром!» Никто ничего не знал, но «кое-что» случилось. Это «кое-что» произошло на уроке химии или физики. Это было, конечно, до войны. А случилось вот что: на физике у нас был приглашенный учитель, все мы дрожали, как осиновые листы, каждый принял все возможные экстренные меры, такие как «беспроводной телефон», подталкивание локтями, брыкание, откашливание и другие приемы, известные только нам. Наконец, новый урок начался. И он шел хорошо! Но что-то назревало! На столе было множество бутылочек, лабораторных сосудов, колб, пробирок, подставок, горелок и других приспособлений. Все это выглядело довольно внушительно, значительно и очень «научно». Даже больше того, когда это все было расставлено, подсоединено – это было красиво. До сих пор слышу голос, который отчетливо произносит: «Пожалуйста, не забудьте оставить отверстие для выхода пара, это очень важно». Конечно! Безусловно! Разумеется! Все шло хорошо, исключительно хорошо, реакции, как в учебнике, пока… О ужас! По сравнению с тем, что произошло потом… когда Зевс насылал грозу – это был тихий шепот, а стук мечей в Трое – легкий шорох. Бутылки, колбы, пробирки – сначала все взлетели вверх, а потом приземлились на наши бедные столы, книги и тетради. Глубокоуважаемый приглашенный был, конечно, в ярости, и т. д. и т. п. Но позволь мне сохранить это в тайне, поскольку ни газеты, ни радио об этом не сообщали. А я проболталась, так что теперь прошу тебя, пусть это останется между нами.

26 декабря 1939 г.

Уже прошла половина учебного года. Время пролетело. Сначала меня выбрали в комитет как главу театрального клуба, потом у нас предполагался вечер с мальчиками, в городе прошло много обысков, произошло четыре убийства с изнасилованием. А теперь завтра вечером я могу поехать к папе в Городенку. Но прежде завтра у меня собрание, и я пойду на прослушивание в Словацком[16]. Может, там даже будет вечер. Обидно, что меня не будет, потому что в последнее время я чувствую, как бы… у меня сейчас время глупых и беспечных дней и мыслей, и вполне приятных. Просто глупые мысли: жизнь, покупка пудреницы, фотографирование… все, все глупо.