Книга Записки гайдзина - Вадим Смоленский

— Класс! — похвалил я. — А под Майкла Брекера можете?

— Нет, — сокрушенно помотал он головой. — Под него не могу. А ты можешь?

— Я вообще никак не могу.

— Не играешь?

— Не играю… Хотя одно время хотел научиться. Мне как-то дали подудеть, я потом всю ночь уснуть не мог, до того понравилось. Совсем уже собирался купить, вникал в модели, в цены, самоучитель достал — но так и не собрался. Научился дуть в губную гармошку и на том успокоился. А все равно жаль. До сих пор не могу забыть, как трость на языке дрожит.

— Хочешь в мой подудеть?

— Да нет, спасибо. Опять сна лишусь.

— Ну, смотри…

Он опять припал к инструменту и воздал должное «Атласной кукле». В его интерпретации она была знойной креолкой японского происхождения.

— Вы где-нибудь играете, сэнсэй? — спросил я его. — В городе я много джазменов знаю, а вас нигде не встречал.

— Раньше играл, теперь некогда, — ответил он. — А кого ты в городе знаешь?

— Ну вот, например, Кена Судзуки и его ребят.

— А-а, Кен-тян… Я с ним играл на джемах. К нему потом этот молодой парень пришел, как его…

— Масао Кавасаки.

— Да, Кавасаки-кун. Он сразу очень здорово играть начал. Сейчас, говорят, уехал куда-то.

— На Хоккайдо, полгода назад. Фирма перевела.

— И как он там?

— Недавно прислал открытку. Пишет, что сколачивает собственную банду. Хорошего контрабасиста никак не может найти.

— А кто теперь у Кена вместо него?

— Постоянно пока никого. Вакантная позиция, вас ждет.

— Хм…

— Все равно немного странно, — сказал я, помолчав. — Есть еще где-нибудь в Японии священник-саксофонист?

— Саксофонистов не знаю, а трубач есть, — ответил настоятель. — Мы с ним в семинарии вместе учились. Но он теперь далеко, в Аомори. Может, уже и не играет вовсе…

— С другой стороны, ничего странного здесь нет, — продолжал я. — Ведь джаз основан на чем? На импровизации. А импровизация на чем основана? На интуиции. На отказе от интеллекта. На мгновенном следовании внутреннему импульсу. Это ведь и есть дзэн, правда? Как каллиграфия. Как искусство владения мечом. Вот и выходит, что самые лучшие джазмены должны получаться из дзэнских монахов.

— Не знаю… — сказал Танака-сан. — Я об этом не думал. Я просто играю. Потому что мне нравится.

— Но ведь вы импровизируете?

— Ну… Немножко…

— Вот. Не задумываетесь, потому и импровизируете. А я наоборот — много задумываюсь, поэтому джазмен из меня никакой. И монах тоже никакой. Придется ждать, пока ученые придумают, как с проводами просветляться. И как джаз играть под проводами.

— Джаз нельзя под проводами играть. Проводов не хватит.

— А на сатори хватит проводов?

— Конечно…

Утомленный сухой теорией, он попытался было выдуть «Жимолость» — но та не успела завязать и пары бутонов, как раздалось:

— Макото!!! Самбу давай!

Хироко стояла у угла храмовой лестницы, в тени кактуса. Ее японские бедра призывно покачивались в латинском ритме. Лепешки кактуса вторили бедрам. Через мгновение жимолость выбросила стрелку и распустилась дикой тропической орхидеей.

Это было что-то неслыханное. Это был сплав всех самб и всех босанов, легированный бибопом и вытянутый в острый самурайский клинок. Это был горячий свинг на карнавале всех бодхисаттв и всех архатов. Это был Путь Самбы и Дао Синкопы. Я закрыл глаза и увидел, как Стэн Гетц присел на камень у края горной тропы и играет для Шестого Патриарха. Я увидел, как Девушка Гангуро из Ипанемы покинула солнечный пляж и чешет вверх по склону Фудзи. Я увидел…

— ТАНЦУЙ!!!

Хироко прокричала мне это чуть не в самое ухо. Танака-сан утвердительно наморщил лоб и взмахнул раструбом саксофона. Красное вино еще раз крутанулось по моим жилам и ринулось в ноги, выбив по пути раскладной стул.

«Catch the wave!» — вспыхнули в мозгу слова из старой босановы. Она была здесь, эта волна, она била из медного жерла, растекалась по храмовому двору, накрывала нас белой пеной — и мы кувыркались в ней, как ошалевшие дельфины. Рыжий спаниель, бешено виляя купированным хвостом, подскакивал на метр и выше, шеренга каменных бодхисаттв на гранитном постаменте дружно извивалась в ламбаде, резные тигры под храмовой крышей играли в чехарду, бронзовый питьевой дракончик изрыгал синее пламя и махал крыльями. А посередине, под облетевшей веткой бесплодного персика, профессиональный плакальщик по усопшим винокурам лихо наяривал бразильскую самбу.

— Молодец! — крикнула Хироко, глядя на мои кренделя. Это не было самбой, я не умел танцевать самбу, это было что-то своеобычное. Это была гремучая смесь гопака, трепака и фарандолы. Пасадобль вприсядку. Акробатический краковяк, полька живота и брейк-яблочко.

Первым выбился из сил рыжий столетний спаниель. Он доковылял до хозяина, уселся напротив и требовательно гавкнул. Самба перешла в коду, принялась со скрежетом ездить вверх-вниз по звукоряду, медленно отлепилась от ритмической сетки, потом от гармонической, затем развалилась на отдельные ноты, упала в затухающую трель и долго затухала в этой трели, пока утомленный спаниель не заткнул медный раструб длинным собачьим носом.

Я был еще мокрее, чем когда взобрался на перевал.

— Ну вот, — сказала Хироко. — Потанцевали. Это редко удается. Макото не танцует.

— Духовное лицо. Ему несолидно.

— Не умеет, вот и не танцует.

— А я разве умею?

— Конечно умеешь! Это что было, косакку-дансу?

— Наверно.

— Вам вина еще принести?

— Даже не знаю… Скоро темнеть начнет, ехать пора…

— Заглядывай еще, — сказал Танака-сан, трепля спаниеля за уши.

— Загляну, — пообещал я. — Вы тоже в город выбирайтесь. В эту пятницу как раз Кен выступает. Устроите джем… А как мне отсюда лучше выехать?

Выехать оказалось лучше по нижней дороге, которая начиналась от гравийной стоянки по ту сторону храма. В ее углу стояли два хозяйских автомобиля — солидных размеров джип и крохотная «Субару». За автомобилями лежал огород с дайконом, охраняемый элегантным пугалом в малиновом пиджаке.

Были произнесены все благодарственные и прощальные формулы. Совершены все поклоны. Пожата лапа спаниеля. Левая нога поставлена на педаль. И настало время для последнего штриха.

— Задайте мне какой-нибудь коан, сэнсэй, — попросил я. — Будет над чем помедитировать на досуге.

— Хлопок одной ладонью, — не задумываясь, сказал он.

— Это все знают. Это неинтересно. Я имею в виду — музыкальный коан. Без слов, одними нотами…