Книга Город - Уильям Фолкнер

Но, как я уже сказал, все мы были этим заняты, нас это как-то касалось или просто интересовало, так что мы и подождать могли. А, как известно, всякое ожидание кончается, стоит только подождать подольше. Настал октябрь, славное время года, самое, можно сказать, лучшее. И, разумеется, Юрист сам поехал за этой штукой на вокзал и получил ее, хотя я уверен, что за пересылку уплатил Флем, потому что у Юриста не хватило бы терпения ждать, пока агент все подсчитает и выпишет. Нет, он, как гусей, погнал перед собой, по платформе, к своей машине, двух негров, которые несли эту штуку, – она была вся обвернута соломой и забита в деревянном ящике. И в следующие три дня его служебный кабинет видел его, так сказать, на лету, на расстоянии, когда он проезжал мимо. Хорошо, что в эти дни ни банда разбойников, ни какие-нибудь грабители или жулики-подрядчики, а то и просто судейские крючки не покушались на финансовое благополучие нашей Йокнапатофы, иначе нашей Йокнапатофе пришлось бы выкручиваться своими силами, без всякой помощи со стороны прокурора округа. А он уже заранее, до того как прибыл барельеф, нанял каменщиков, а те должно быть, уже известку растворили, и как-то утром я его поймал, положил руку на дверцу машины и говорю:

– Давайте я с вами съезжу на кладбище, – а он нагнулся, машину он уже завел, мотор работал, снял мою руку, отбросил ее и сказал:

– Не путайтесь под ногами, – и уехал, а я поднялся к нему в кабинет – там двери никогда не запирались, даже когда он еще был в себе и уходил оттуда на весь день, и я открыл нижний ящик, где он держал бутылку, но от нее и не пахло виски. Тогда я подождал на улице, пока уроки в школе не кончились, поймал этого мальца, Чика, и говорю ему:

– Может, у твоего дядюшки дома есть хоть немного виски? – А он говорит:

– Не знаю. Посмотрю. А вы хотите, чтобы я налил стаканчик и принес сюда?

– Нет. Ему не стаканчик нужен. Ему надо целую бутылку, да большую и полную. Тащи все сюда; я с ним посижу, присмотрю за ним.

Потом наконец памятник закончили, Флем мог его открывать, и он, Юрист, послал мне приказ, короткий, отчетливый, ну чисто генерал перед взятием города: «Будьте у меня в кабинете ровно в три тридцать, заедем за Чиком. Поезд отправляется из Мемфиса в восемь, времени мало».

Я и пришел. Только не в кабинет – он уже сидел в машине, и мотор работал, когда я подошел. – Какой это поезд отправляется в восемь, куда отправляется и кто едет? – говорю.

– Линдин поезд, – говорит. – Она приедет в Нью-Йорк в субботу утром. Вещи у нее сложены, все готово к отъезду. Флем ее отправит до Мемфиса на своей машине, как только все будет сделано.

– Флем ее отправляет? – говорю.

– А что тут такого? – говорит он. – Ведь она его дочь. В конце концов должны же вы что-то сделать для своих детей, если они даже не совсем ваши. Ну, садитесь, – говорит, – вот и Чик.

И мы поехали на кладбище и увидали – стоит этакая колонна, уж не знаю, сколько Флем за нее выложил, а только видно было сразу, что стоила она Флему недешево, – стоит посреди нового кладбищенского участка с одной-единственной могилой, у изголовья этой самой могилы, которая еще и не осела как следует, и все оно – этот камень, мрамор этот, – белее белого под теплым осенним солнцем, а вокруг деревья – ярко-желтые и красные и темно-красные – клены, дубы, орешник, сумах и каучуковое дерево, стоят, словно костры среди темно-зеленых кедров. Тут подошла и вторая машина – он с Линдой на заднем сиденье, а впереди негр-шофер, который должен был отвезти ее в Мемфис, и весь ее багаж (все новенькое) сложен на переднем сиденье, рядом с шофером; подъехали, остановились, а он сидит, и его черная шляпа, с виду такая же новехонькая, будто он ее только что у кого-то одолжил, и на нем галстук бабочкой, тоже с виду новенький, а сам он все жует свою жвачку медленно, ровно, а эта девочка сидит рядом с ним, прямая, спокойная, даже не прислоняется к спинке, и на ней такой темный костюм, вроде как дорожный, и маленькая шляпа с вуалькой, а руки в белых перчатках лежат тихо на коленях и сжаты крепко-накрепко, и она ни разу, ни одного-единственного разу даже не взглянула на этот каменный памятник, а на нем это мраморное лицо – Юрист сам его выбрал и заказал, и сначала кажется, что лицо это вовсе не похоже на Юлу, вообще ни на кого ничуть не похоже, но так только сперва кажется, а потом понимаешь, что это неверно, потому что оно на всех других женщин, конечно, не похоже, похоже оно на ту, единственную женщину, про которую каждый мужчина, если только ему выпало счастье быть настоящим мужчиной, скажет: «Да, это она. Я ее знал пять лет назад, или десять лет назад, или пятьдесят лет назад, и, пожалуй, теперь я уже имею право больше никогда о ней не вспоминать», – а под этим лицом высечена надпись, это он – сейчас я не про Юриста говорю, – он сам ее выбрал:

ЮЛА УОРНЕР СНОУПС

1889 – 1927

Добродетельная жена – венец супругу

Дети растут, благословляя ее

и сам он сидит, жует, чуть заметно, ровно, а она, спокойная, прямая, как тростинка, рядом с ним, ни на что не смотрит, и эти два белых комка – ее кулаки, лежат на коленях. Потом он пошевелился. Наклонился немного, плюнул из окна и снова привалился к спинке сиденья.

– Теперь можно ехать, – сказал он.

24. ЧАРЛЬЗ МАЛЛИСОН

И автомобиль тронулся. Тогда я повернулся и пошел назад к нашей машине, как вдруг Рэтлиф сказал у меня за спиной:

– Обожди. Есть у тебя чистый платок? – И я повернулся и увидел, что дядя Гэвин идет прочь от нас, спиной к нам, идет никуда: просто идет, и тут Рэтлиф взял у меня платок, и мы нагнали его. Но он уже успокоился, он сказал только:

– Что такое? – А потом сказал: – Ну, ладно, поехали. Вам-то, друзья, можно бездельничать хоть весь день, но я-то в конце концов служу, работаю. И мне надо быть поближе к своему кабинету, чтобы всякий, кто хочет совершить против нашего округа преступление, мог меня найти.

Мы сели в машину, он завел мотор, и мы поехали назад в город. Только теперь он все говорил про футбол и сказал мне: – Пора бы тебе наконец вылезти из пеленок, пора играть в городской команде! Мне там нужен свой человек, я-то знаю, отчего у них дело не клеится. – И все говорил, и даже снимал с руля обе руки, чтобы показать нам, о чем речь: вся беда, мол, в том, что футбол может понимать только знаток, ведь никому другому не уследить за происходящим на поле; это вам не бейсбол, где все стоят на местах, а мяч летает, там уследить за игрой нетрудно. А в футболе и мяч и игроки двигаются сразу, да к тому же всегда непременно кучей, гурьбой, и мяч посередке, в самой гуще, не поймешь даже, у кого он, уж не говоря, у кого он должен быть; а мяч весь облеплен грязью, и все игроки носятся и вертятся вокруг него в грязи и пыли, покуда их самих грязь не облепит; и он все говорил, размахивал руками, а мы с Рэтлифом только вскрикивали: «Держи руль! Держи руль!» – а дядя Гэвин говорил Рэтлифу: «Значит, по-вашему, я не прав» или: «Вы, конечно, со мной не согласны», «Можете говорить что угодно», – а Рэтлиф только говорил: «Да нет же, я и не думал» или: «Нет, нет», или: «Я про футбол и слова не сказал», – а потом наконец он, Рэтлиф, мне говорит: