Книга Принц вечности - Михаил Ахманов

Тасситов же недаром считали грозными бойцами. Они с пренебреженьем относились к тяжкому доспеху и кованому шлему, но не к воинскому искусству, обучаясь ему с детских лет; стрелы их летели без промаха, топоры били без пощады, а копья могли пронзить насквозь могучую бычью шею. Было у них и особое оружие, метательный бумеранг - он, если не попадал в цель, возвращался к хозяину, а, попав, дробил кости и резал плоть не хуже доброго тайонельского клинка. И когда тасситы мчались на своих косматых быках, потрясая дротиками и топорами, осыпая противника градом стрел, немногие могли устоять перед ними - быть может, тайонельские Дети Волка, закованные в броню, да одиссарская пехота в прочных доспехах, с огромными щитами и копьями длиной в восемь локтей.

Но не одним лишь оружием да быками были страшны тасситы. Средь иных народов попадались всякие люди; кто предпочитал занятия мирные, торговлю, земледелие и ремесло, кто - службу чиновника или глашатая, а кто - дороги войны и боевые искусства. Так и должно быть - не всякий рождается воином, не всякий способен отнять жизнь, не всякий глядит с привычным равнодушием на кровь и раны; тот, чья профессия - убийство, должен иметь крепкое сердце и нерушимую веру в вождя, ибо лишь по его приказу поднимает он меч и копье, рубит и колет, и пускает стрелы. Но у тасситов все рождались воинами, и каждый носил в себе жажду убийства, каждый мечтал о победах и славе; вот почему народ сей, не превышавший числом арсоланцев, атлийцев или одиссарцев, мог выставить впятеро больше воинов. Были среди степняков племена богатые и искусные во всяких ремеслах, вроде отанчей, тоуни и кодаутов, были племена бедные и дикие, вроде хиртов, но в любом из них доблесть в бою почиталась превыше всего, а запах вражеской крови был привычен и сладок. Страшный народ - тасситы!

Они, пожалуй, и не заметили бы майясских воинов, если бы мчались в битву на своих быках, но в трюмах галер, разумеется, не поместилось бы столько животных, и потому в Цолан тасситы прибыли пешими. Но и без быков они оставались грозными противниками: их орда мгновенно затопила пристани, перед каждым отрядом развернулась цепочка стрелков, за ней - метатели бумерангов, а потом основная масса, вооруженные копьями и топорами на длинных рукоятях бойцы с перьями ворона в волосах. Половина защитников полегла под стрелами, остальные пытались помешать высадке, но безуспешно - первый отряд тасситов разметал заслон, затем хлынул второй, а воины третьего уже шагали по окровавленным трупам, отбрасывая их в сторону и расчищая путь. Как показалось Дженнаку, нападавшие заметного ущерба не понесли, потеряв не более пяти-шести десятков, майя же все остались на берегу - все восемьсот, недвижимые и мертвые, как их пирамиды. Возможно, среди них был и Чичен-те, цоланский халач-виник, если решился он возглавить своих бойцов; а возможно, сидел он сейчас на своем холме и трясся от страха. Дженнак не беспокоился о его судьбе и об участи прекрасной Ице; ни город, ни жители его, ни их владыка тасситов не занимали. Быть может, потом и вспомнят они о богатствах Цолана, но не сейчас; сейчас их целью являлось святилище.

Амад приподнялся на носках и через плечо Дженнака оглядел пустынную площадь. Она тянулась от Храмовой дороги до побережья на пять тысяч локтей, рассекая Цолан надвое, и была совершенно безлюдна, если не считать тасситских отрядов в дальнем конце, нависших над ней словно грозовое облако. О чем думали жители Цолана, попрятавшись в свои дома? Что гроза минует их? Что Кино Раа спустятся с небес, чтобы оборонить храм? Или это было им безразлично? Вряд ли; майя считались набожным народом.

– Ни один не вышел, - пробормотал сказитель, - ни один… А ведь тут великое множество народа! Тысяч шестьдесят, я думаю…

– Восемьдесят, - поправил Дженнак. - Но мужчин в возрасте воинов не больше пятнадцати, и оружие их - прадедовские палицы, утыканные обломками кремня. Как у тех жрецов! - он покосился на толпу у входа в храм. - Тасситы перебьют их быстрее, чем ты выпьешь чашу вина, Амад.

– И все же что-то не так, мой господин. Даже голубь, птица робкая, защищает свое гнездо…

– Голуби хороши на вертеле, - вмешался Ирасса. - А мой отец говорил: лучше послать в бой одного ягуара, чем стаю койотов!

– Они не голуби и не койоты, они - люди, - сказал Дженнак. - Люди, ошеломленные внезапным бедствием, не успевшие преодолеть ужаса… Быть может, они придут… позже…

– Придут, ха! Чтоб сжечь наши трупы и лизнуть победителей в задницу!

– Здесь еще нет победителей, Ирасса.

– Думаешь, мы их одолеем, мой лорд? - Ирасса вытянул к берегу свой клинок. - Я бы не прочь… Но как?

– Еще не знаю. Боги подскажут.

Странно, думал Дженнак, разглядывая суетившихся у кораблей тасситов, почему они молчат? В иные времена являлся ему отблеск грядущего, когда напряжение перед боем обостряло чувства; и видел он то залитый кровью прибрежный песок, то груды мертвых тел у рвов крепости, то воина, пораженного стрелой, то пробитые копьем доспехи… Сегодня же - ничего! Ни в мгновения схватки с Оро'мингой, ни сейчас… Правда, ему казалось, что яшмовый шар - за панцирем, под сердцем - вроде бы начал теплеть и трепетать, что было скорей наваждением, чем реальным чувством. Ведь ощущал же он запах шилака Вианны, горьковато-сладкий аромат, плывущий над медвяным лугом, а луга здесь быть не могло! Здесь пахло железом и кожей, потом и солью, нагретым камнем и морем… Чакчан, и запах ее, и лицо, и голос, все это было лишь воспоминаньем. Играми памяти, и только!

Суета у кораблей закончилась; две атлийские галеры, ускользнувшие от орудий "Хасса", высадили десант, и теперь к трем первым отрядам, перебившим майяссцев, пристроились еще с десяток. Тасситов, как и предвидел Дженнак, было около трех тысяч. "Хасс" склевал половину их воинства, и те, что спаслись от стрел, огня и воды, сумели выбраться из разбитых кораблей и доплыть до цоланских причалов, вряд ли были боеспособны. Но и три тысячи, и две - слишком много для полутора сотен; лишь Кино Раа смогли бs остановить их, но не Дженнак, будь он хоть трижды божественным избранником.

Но боги молчали, и он, не надеясь уже на их помощь, утешался иными мыслями, не думами кинну, чья тень пронзает столетия, но человека, чей конец предвидим и близок. Он размышлял о том, что погибнет с честью, не уронив своей сетанны, умрет среди своих бойцов в святилище и на святой земле; он думал, что встретится с милой своей чакчан, с Унгир-Бреном, с Грхабом, с братом Джекаррой и отцом Джеданной, коему не успел сказать столь многого; он размышлял над планом Че Чантара, который непременно состоится, ибо тасситские псы, разметав храм, не найдут никаких пророчеств и вспомнят тогда о чертеже и свитке; а коль они позабудут, так напомнят Тегунче и Ах-Шират, любители жирных куропаток. О многом думалось Дженнаку, и лишь постыдные мысли не посещали его - о том, что если сбросить шлем и сверкнуть зелеными глазами, ни один тассит не поднимет оружия на потомка богов, не запятнает топор светлой кровью, постарается пленить, а не убить, ибо светлорожденный среди людей все равно что кецаль среди птиц.

Но кецаль в неволе не живет…

Шарик под сердцем становился все теплее, и какое-то время Дженнак думал о нем, пытаясь угадать, что же таит в себе божественный дар - такую же мировую сферу, как явленная Че Чантаром, или камень, претерпевший загадочные метаморфозы, или иное чудо. Быть может, непонятное, как те превращения каменного обломка, или ясное всякому… Например, отчего богам не показать, как строилось это святилище, как создавалась Чилам Баль? Ведь никто не ведал, то ли боги продиктовали ее писцам и резчикам, то ли нанесли знаки собственными руками на гладкую кожу, а уж затем мастера высекли их в граните… Во всяком случае, самый первый экземпляр Священных Книг не был найден - хотя, в отличие от Скрижали Пророчеств, мог оказаться реальностью.