Книга Вечера с Петром Великим - Даниил Гранин

Он пустил в обиход великое слово «гражданин».

Странный это дар. Попробуйте ввести новое слово, да чтоб оно укоренилось…

Щуплый, легкий, смешливый — что его роднило с Марией, — он обращал на себя внимание изучающим взглядом серых глаз, они неохотно принимали участие в его шутках, смехе, вели собственное вдумчивое существование.

От его короткой жизни остались девять сатир, первых русских сатир, с восторгом встреченных читателями, и новые слова. Увы, слова не носят имя авторов, они влились в океан русского языка такими же анонимными, как прочие.

Вскоре после астраханского похода Петр решил короновать Екатерину. Надежд, связанных с беременностью княжны Марии, не стало, забота о престолонаследии все сильнее угнетала, болезненные приступы не давали успокоиться. Оставалось одно — назначить Екатерину правительницей на случай своей смерти, до тех пор, пока наследник или наследница не определятся.

Толстой отныне стал одним из ближайших доверенных лиц государыни. Его отправили в Москву готовить торжества коронации.

Коронация состоялась 7 мая 1724 года. Толстой хорошо позаботился, церемонию отработали во всех деталях, пышно, богато.

Впереди шел отряд лейб-гвардии. Серебряные шпоры звенели на высоких сапогах. В зеленых кафтанах и белых париках выступали двенадцать пажей императрицы. Длинное шествие возглавляли депутаты от провинции, генералитет, сановники коллегии. Главное шествие открывал Толстой. Верховный маршал, он нес серебряный маршальский жезл, на верхушке его распростер золоченые крылья российский орел, украшенный алмазами и рубинами. Жезл был тяжел. Толстой прижимал его к себе, чтобы не уронить, не выдать дрожь в руках. Он шел впереди тайного советника Остермана, князя Голицына, впереди князя Долгорукого со скипетром, Мусина-Пушкина, графа Брюса. Они все завидовали ему. Он первым ступил на красное сукно, толпа взирала на него. Это была вершина его жизни. Он вкушал сочную сладость успеха, российский орел парил над ним, обозначая его, отныне графа, Петра Андреевича Толстого.

Торжеству мешала потная слабость, надо было донести этот проклятый пудовый жезл до собора, чтобы наконец поставить на пол и утереть лицо. Перед лестницей один из герольдов, что шли по бокам маршала, предложил помочь, Толстой отпихнул его. Не для того он столько лет поднимался к этой минуте…

Никто здесь знать не знал, что это он, Петр Толстой, расчистил дорогу Екатерине к императорской короне. Ей самой не все было известно. Правители не любят брать грех на себя, не любят и быть кому-то обязанными. Толстой не выпячивался, он умел ждать. И дождался. Иезуиты правы: хорошо живет тот, кто хорошо скрывается.

Он, граф Толстой, можно сказать, «навеки запятнал себя графским достоинством». Пользуясь случаем, выпросил себе еще поместье на Яузе и двор в Петербурге.

Красное сукно, по которому шествовала Екатерина, протянулось от мертвого младенца до кремлевского престола. Об этом знал он один.

Сознавать свою роль Толстому было и страшно, и сладко.

В церкви он стоял у самого трона, опираясь на жезл, отдыхал. Звонили колокола, гремели залпы пушечных салютов. Отныне царица Екатерина и граф Толстой навеки войдут в историю России: она — первая императрица, он главный маршал коронации. Он мог гордиться своей дальновидностью: различал свое счастливое будущее, как будто уже свершилось, — когда царь Петр умрет, Екатерина станет Екатериной Первой, ее возведут на престол…

Так оно и произойдет. Недаром он считал себя провидцем, мудрым политиком, он все рассчитал, выбирая между Петром и Екатериной.

В этом месте учитель отвлекся от участи графа Петра Андреевича Толстого и перешел к судьбе рода Толстых, из которых произошел в третьем поколении казанский губернатор, в другой ветви министр народного просвещения, в третьей посол при дворе Наполеона. Там был обер-гофмаршал, собиратель рукописей, замечательный художник Федор Толстой, медали его работы до сих пор остаются образцом высокого искусства, был блестящий поэт и драматург Алексей Константинович Толстой и, наконец, лучший плод этого древа — Лев Николаевич Толстой.

Генеалогия удивляла учителя своей причудливостью. Какой род ни возьмешь, обязательно среди порядочных тружеников вдруг вынырнет жулик, а то и разбойник. Таланты сменяли бездарей. Чисто православных нет, обязательно в каком-нибудь колене найдется мусульманин или католик. В самом что ни на есть русском человеке всегда течет чужая кровь, то немца можно обнаружить, то еврея, то татарина, то такого папуаса — руками разведешь. На самом деле, если проследить корни, все мы родственники, генеалогия могла бы быть наукой не о знатности, а о родстве людей. Генеалогия не позволяет никому чваниться своими предками. Если были великие, то были и ничтожества, подонки.

Его Величество Случай смешивал в колбе родословные бабок, тетушек, прадедов, любовников, проходимцев, чтобы в каком-то из потомков вспыхнул то ли злодей, то ли гений. Генеалогия бессердечна. Такой и должна быть наука. Она с равным интересом возвышает, разоблачает, сближает, заставляет думать о чести своей фамилии и о наследниках, о чудесах и тайнах наследственности.

Смерть отца подкосила еще слабое здоровье Марии. Интерес к жизни угас. Лекарства не помогали, Паликула старался как мог, превратился в сиделку. Мария уходила из мира безропотно, и у грека не было средств удержать ее. В отчаянии он представлял себе, как приведут его к императору. Прошлый раз под взглядом Петра сердце замерло, еще немного, и он во всем признался бы. Страшный взгляд недаром задержался, царь что-то почувствовал.

Паликула решился сообщить Толстому о положении княжны. Граф приехал, увидел, прослезился. Она погладила его руку, утешая.

— Ты что ж это надумала… — начал он жалобно, сморкаясь, сказал, что государь справлялся о ней, хочет навестить, как же она в таком виде предстанет.

Придумывал, не боясь, не надеясь ни на что, расписывал интерес царя, не жалея красок. Позже утверждал, будто знал, как вернуть княжну к жизни, любовь для молодых лучшее лекарство.

То, что государь помнит о ней, было счастье, она вдруг ощутила, что любовь ее не безответна. Любить, а не ждать любви — вот в чем жизнь. Когда любовь взялась за дело, болезнь отступила, вернулся румянец, ожили глаза, волосы вновь взмыли черным пушистым облаком.

Мачеха считала, что лучшее исцеление — замужество, принялась сватать. Мария отказывала, не приводя никаких причин. Мачеха уговаривала ее, и братья уговаривали, княжна отмалчивалась, чему-то улыбалась.

Петр и впрямь несколько раз справлялся о княжне у Толстого, как бы мимоходом, навестить желания не выразил и ко двору не приглашал. Молодые Кантемиры, впрочем, являлись на ассамблеи, звали сестру, Мария уклонялась.

В ноябре закрутился розыск по делу Монса.

На второй день после допроса Монса Петр из Тайной канцелярии вдруг отправился к Марии Кантемир.

Нежданно-негаданно вышло, что никого другого у него нет. Княжна любила его, он это знал, любила его самого, без титулов, любила Петра Алексеевича Романова, она умом напоминала принцессу Софию-Шарлотту, не так головным умом, как сердечным.