Книга Хор мальчиков - Вадим Фадин

— Всё же — цензура?

— В поисках ассигнаций.

— Ах, жаль, что письмо не дошло!

Они едва не решили встретиться немедленно — Вече-слов настаивал, но потом сам же и задержал дело, пожелав заодно созвать одноклассников (лёгких на подъём, но не настолько же): с ними Дмитрий Алексеевич не мог увидеться без подготовки, прежде разговора с пасынком; не признаваясь самому себе, он втайне надеялся вместе с Аликом вдруг найти какой-то разумный выход, сейчас и отсюда невидимый (хотелось, чтобы «разумный» значило здесь «бесплатный»), и только в случае неудачи начать поиски денег — где же ещё, как не у школьных товарищей? Впрочем, по привычке он не настраивал себя на немедленную удачу: верным его правилом было всегда готовиться к проигрышу, чтобы если в конце концов и разочароваться, то — приятно.

Потом он и сам не сказал бы, на что надеялся — не на то же, что Алик откажется от идущих к нему в руки, только бери, многих тысяч, не на признание в том, что история с карточным долгом выдумана им самим или матерью. Алик и не отказался, а сообщил:

— Ты не представляешь, какой это страх: меня поставили на счётчик! Me-ня по-ста-ви ли на счёт-чик! В таких случаях не помогают никакие уговоры, — а когда отчим не совладал с новым жаргоном, терпеливо объяснил: — Это как если бы завели будильник: чуть прозвонит — и тогда или я отдаю долг, или меня убирают. Бомба замедленного действия.

— Страсти, однако… И как легко ты говоришь об этом!

— Таким вещам здесь не удивляются. Так уж устроено.

— Я отсутствовал меньше года — за это время люди не стали другими.

— Для кого-то и год — большой срок.

— Ты многое успел?

— А вокруг всё осталось как было.

Неизвестно, что имел в виду Алик, но комнату, в которой они находились, Свешников помнил другою; находились же они — в доме на Кисловском, и ему к месту вспомнился день знакомства с Раисой и позывы к игре среди сервизов; как раз фарфора здесь и поубавилось («Спустил, подлец, по дешёвке, — усмехнулся он. — А тогда — кокни мы какой-нибудь “мейсен” — и глядишь, семейная история выглядела б иначе…»). Исчез и телевизор, уступив место мощной стереосистеме. Наверняка тут нашлись бы и другие новшества, но не мог же он всё понять с одного взгляда — и оттого, что раньше не слишком вглядывался в антураж, и оттого, что теперь был обескуражен беспорядком: на стуле висела смятая рубашка (хозяин, спохватившись, быстро её унёс), а на столе не оставляли свободного места грязная посуда, тетради, засохший батон, электробритва, допотопный чайник…

Отведение чайнику постоянного и, пожалуй, самого видного места в жилой комнате было долгое время — в детстве — загадкой для Мити Свешникова. До войны, совсем ещё малышом, он любил на вечерних прогулках заглядывать в освещённые окна полуподвалов (это было ему как раз по росту): их жильцы часто не задёргивали занавесок. В каждой такой комнате ему непременно бросался в глаза чайник на покрытом клеёнкой столе — даже если за этим столом кто-то делал уроки, мастерил или шил. У Свешниковых, в профессорской квартире, было заведено иначе, кухонная утварь знала своё место у плиты и на полках, и Митя не понимал, но не решался спросить у родителей, почему здесь что-то устроено не как у людей. Когда он подрос и низкие окна стали ему недоступны, а прогулки за ручку с мамой закончились, детское недоумение позабылось. Уже школьником, увидев остывший чайник в комнате у одноклассника, Дмитрий улыбнулся ему, как старому знакомому, и только побывав у товарищей ещё и ещё, постепенно уразумел, что такое суть коммунальные квартиры и общие кухни в них, где одной плитой пользуются несколько семей, так что конфорки не следует занимать зря, и где нет места для хранения своей утвари.

— Соседи у тебя всё те ж? — поинтересовался Дмитрий Алексеевич.

— Куда они денутся? — небрежно отозвался пасынок. — Жди, когда вымрут…

Соседями, давно знакомыми Свешникову, были чета Солдаткиных, которых во дворе звали «старичками» и которые когда-то удивили его своим несоответствием прозвищу, оказавшись не хилыми одуванчиками, а кряжистыми старичищами (он — с пудовыми кулаками, она — с чудовищным бюстом), и кроме них — некий Вася, живчик неопределённого возраста, появлявшийся в своей комнате, казалось, лишь для того, чтобы от него не отвыкли, не позабыли совсем; он то ли снимал где-то жильё получше, то ли пребывал у подруги, дожидаясь, пока не снесут наконец дряхлый дом в Кисловском, а ему самому предоставят отдельную квартиру.

— Предоставят, — сказал Дмитрий Алексеевич пасынку. — На выселках.

— Отсюда, из центра, в какую-нибудь Битцу не переселят.

— Ещё как переселят. Вернее было бы продать, — возразил Свешников и, помолчав, быстро и зло спросил: — Если продашь свою площадь — хватит, чтоб отдать долг?

— Как повезёт…

Юноша был явно смущён таким резким поворотом.

— А я-то — куда? Не на улицу же?.. — пробормотал он.

— На Профсоюзую улицу.

— А жильцы? Жильцы? Там занято.

— Вот их-то как раз — на улицу, — легко, с улыбкой распорядился Свешников и, чтобы не потерять темпа, без перехода спросил, будто бы с неудовольствием, будто бы раздражаясь: — Ну, с этим всё, будто бы? Мы нашли выход? Вот так: сели — и нашли?

— Меня припёрли к стенке — что за выход?

— Интересно, на что ты рассчитывал.

— Думал, скоро повезёт. Это же факт: чем дольше выпадает решка, тем вернее жди в следующий раз орла.

— Ты ведь не монету бросал, и теория вероятностей тут ни при чём. В картах исход зависит от того, какого класса шулер с тобой играет, и общее правило — одно: проиграл — беги. А орёл?.. Он не выпадает никогда.

— И ещё я думал, что сумею перезанять.

— Ну, коли сумма не показалась тебе невероятной… В смысле, если есть у кого — занимай, — равнодушно бросил Дмитрий Алексеевич. — В конце концов, как ты считаешь, для тебя это вопрос жизни. Буквально. Опять же, извини, с одной оговоркой: не мешало бы проверить и твой проигрыш, и пресловутый счётчик — не мифы ли это.

— Как — проверить? Зачем? Это что, выходит, я всё выдумал?..

— Сумма велика.

— Но ведь — квартира… Нет, надо б узнать, что почём…

— Вот так уже лучше. Главное, чтобы ты решил в принципе.

— У меня нет принципов, — нашёлся Алик; прищурив один глаз, он ждал, что отчим сорвётся, но тот, застигнутый врасплох заявлением юноши, непонятно, наглым ли, беспомощным или просто случайным, как эхо, решил, что стоит вести себя жёстче.

— Прелестно. Значит, выкарабкаешься сам.

— То есть наоборот, как бы… За что ты меня так?.. Но пусть так, пусть даже будет по-твоему, это же всё равно не выход: продажа — долгое дело. Будильник прозвонит раньше.

— Займи, перезайми…

— Разве только у тебя.

Зная, что делает ошибку, Дмитрий Алексеевич всё же пообещал поспрашивать своих старых знакомых, собрать с миру по нитке. Ещё несколько раз повторив на все лады совет срочно продать жильё, он поторопился закончить на этой ноте — слишком, наверно, поторопился, оставив Алика в одиночку размышлять то ли о несчастной судьбе, то ли о сорвавшемся мошенничестве. Слишком — потому, что через день всё пришлось начать почти с нуля, и молодой человек не был уже ни растерян, ни покладист, а только разозлён тем, что не удаётся принудить отчима раскошелиться; поначалу он хотел было разжалобить, но это не вышло, и теперь Алика подбадривало только собственное толкование приезда отчима: к чему было тому трудиться, если не затем, чтобы сделать доброе дело? Отказать тот мог бы и по телефону — нет, явился собственной персоной не для того же, чтоб учить младших уму-разуму, а — чтобы в конце концов сдаться.