Книга Синагога и улица - Хаим Граде

11

Случилось именно то, что предсказывала Переле. Хотя реб Ури-Цви больше не заглядывал в дом городского раввина и в комнату заседаний раввинского суда, даяны присылали ему плату через служку и ни словом не упоминали о том, что он должен приходить. Сначала он сильно беспокоился, а позднее решил, что это ему на пользу. У него будет больше времени на изучение Торы и на подготовку к проповедям в своей синагоге. Однако Переле сердито поджимала уголки рта из-за того, что ее слова осуществились и что гродненский раввинский суд может действительно обходиться без ее мужа. Она долго вздыхала, выражая свою тихую горечь, и наконец уцепилась за утешение: собственно, она переехала в Гродно, чтобы быть поближе к детям, дай Бог им здоровья. Вспомнив об этом, она стала чаще заглядывать к дочери.

Но оставаться только бабушкой, приносящей сладости внукам, было не в ее характере. Она хотела помогать Сереле вести хозяйство. Аккуратная и чистоплотная по природе, Переле страдала от того, что с тех пор, как ее дочь родила еще одного ребенка, беспорядка в ее доме стало еще больше. Пол в прихожей был грязным из-за нанесенного на ногах и растоптанного снега. Хозяйка с младенцем у груди расхаживала без платка, с растрепанными волосами, в широком домашнем платье. Два старших мальчика-близнеца слонялись по комнатам грязные и голодные или валялись по полу, царапали друг друга, хватали за носы и плакали. А Серл присаживалась подумать над тем, что бы ей такое приготовить поесть за час до прихода мужа на обед.

Глядя на близнецов, Переле думала: они так похожи друг на друга, что даже она, родная бабушка, может их перепутать. Тем не менее каждый из них делал все назло другому. Когда один из них ел молочное, другой специально просил мясного. Серл орала на детей, а отец смеялся или читал газету, как будто не видел и не слышал, что творится вокруг него. Переле спросила дочь, почему та не берет прислугу. Хотя мать спросила об этом мягко и деликатно, дочь ответила криком:

— Ненавижу, когда меня обслуживают посторонние и свои тоже! Ненавижу, когда мне делают одолжение и за это одолжение командуют мной.

Раввинша промолчала. В ее раввинской семье мать и дочь не ссорились между собой при зяте. Но в другой раз, когда они остались дома одни, Переле выговорила дочери за то, что та расхаживает растрепанная. Нынешние молодые женщины расфуфыриваются перед чужими мужчинами, а перед собственным мужем крутятся в исподнем, пока не надоедят ему. Но ведь Серл — дочь раввина. В доме своего отца она подобного поведения не видала. И как муж может любить жену, если он приходит домой пообедать и видит, что дети валяются на полу, как свиньи в грязи? Мать собиралась поговорить и о других вещах, но дочь прервала ее, взвизгнув:

— Послушай, отца ты уже угрызла. Теперь ты заявилась сюда грызть меня?!

— Ты слышишь, Эзра? Мама была тут и сказала, что ты меня не любишь!

Эзра Эйдельман знал, что ничем так не может утихомирить свою жену, как сказав, что она точно такая же, как ее мама. И на этот раз он погрозил пальцем наполовину всерьез, наполовину в шутку:

— Чем больше ты ссоришься с матерью, тем больше показываешь, насколько ты на нее похожа, но с обратной стороны.

Теще же он сказал иначе:

— Придет суббота, и все здесь будет выглядеть так, как вы хотите. А посреди недели мы очень занятые люди.

Теща уже привыкла, что ее зять с красивой фамилией Эйдельман разговаривает, используя грубоватые шутки. Если она ему ответит так, как он того заслуживает, он еще, чего доброго, начнет орать, что изображать из себя важную шишку она может у своего мужа, а не у него в доме, и Серл его поддержит. Поэтому Переле промолчала, а про себя подумала, что ноги ее больше не будет в доме дочери, которая и своих близнецов уже учит не слушаться бабушку. Только одно утешение еще оставалось Переле — это два ее сына, чтоб они были здоровы. Янкл-Довид и Гедалья всегда выполняли заповедь почтения к матери.

Пришла зима с густым и сухим снегом, как будто на небе стояла мельница, из которой беспрерывно сыпалась мука. На третье утро сквозь поредевшие облака просочился сероватый свет. Около полудня показался кусок словно вымытого голубого неба, и медно-желтое солнце вылупило на него свой глаз с бельмом. Вечером ударил мороз и затянул сверкающий белый рыхлый снег слоем наледи. Через день люди на улице уже ступали осторожными коротенькими шажками, чтобы не поскользнуться и не растянуться во весь рост. В такие дни в обувном магазине братьев Кенигсберг торговля была в самом разгаре. Оба хозяина с шелковистыми бородками и благородными белыми руками суетились среди покупателей вместе со своими приказчиками. Они даже не приходили домой обедать. Именно тогда в магазине появился неожиданный гость — их мать. Она вошла, разодетая, как мать невесты на старомодной свадьбе: в выцветшей черной котиковой шубе со стоячим воротником и с отворотами на рукавах и в длинном широком старомодном платье со сборками. На руке у нее была муфта — тоже из черного котика. Она сразу же зашла за прилавок с кассой, чтобы оттуда посмотреть на дела своих сыновей.

Приказчики прыгали, как черти, по высоким полкам, снимали белые картонные коробки и ползали на коленях, примеривая обувь покупателям, сидевшим на стульях и скамьях. Старые толстые женщины в тяжелых шубах покупали боты. Молодые женщины, похожие на изогнутые тонкие пружины, примеряли высокие узкие сапожки. Сами хозяева тоже не отдыхали. Оба они обслуживали мужчин. Старики покупали глубокие калоши, молодые в своих туфлях залезали в плоские полукалоши с красной подкладкой изнутри — рижский товар. Старший из двух братьев, Янкл-Довид, потом возился с двумя мальчишками с плотными ножками в вязаных чулках из толстой красной шерсти. Рядом сидела их худая мать с веснушчатым лицом, недовольным, как будто она уже с утра поругалась с мужем. Какие башмачки хозяин ни предлагал для ее мальчиков, она пихала товар назад. «И ради этого Янкл-Довид должен был учиться в ешиве?» — сказала сама себе Переле и посмотрела на младшего сына.

Гедалья сначала занимался высохшим безбородым и беззубым стариком. Тот искал пару теплых шлепанцев, которые годились бы и на то, чтобы выходить за дверь. Минуту спустя Гедалья попытался обслужить высокого широкоплечего молодого парня в полушубке, с большими, как лопаты, руками, с густой шевелюрой и без шапки, несмотря на то что дело было зимой. Парень потребовал спортивные туфли на двойной подошве, и хозяин стоял на коленях рядом с его большими ногами. Но все, что он предлагал парню, тот отбраковывал. Одна пара туфель не понравилась ему потому, что спереди они застегивались кожаными ремешками. А ему хотелось туфли с узором. К тому же край у них слишком угловатый и нет вырезов на подошвах, чтобы надевать коньки. «И этого деревенского иноверца с лошадиной гривой должен обслуживать мой Гедалья, сын грайпевского раввина и внук старипольского раввина?» — спросила себя Переле.

Наконец оба сына ненадолго оторвались от покупателей и подошли к матери, измученные, но с сияющими лицами, потому что их выручка была велика. Разговаривали они тихо и почтительно по своему обыкновению: мать зашла к ним по какому-то делу или просто так? Переле ответила, что зашла, чтобы немного порадоваться своим сыновьям. И уж они ее порадовали! Янкл-Довид и Гедалья ползают на четвереньках перед какими-то людьми с улицы, а те еще и брыкаются! Сыновья пододвинулись к матери поближе и заговорили тише, чтобы никто из посторонних не мог их услышать: а если кожаные изделия сохнут на полках, это лучше? Напротив, они счастливы, когда покупатели заходят к ним и позволяют себя обслужить. Переле не хотела настраивать сыновей против невесток, но тем не менее не смогла смолчать: