Книга Генерал - Дмитрий Вересов

Русская Церковь никогда не могла и нынѣ не можетъ равнодушно смотрѣть на страданiя пасомаго ею народа. Она сама дала мiру тысячи и тысячи мучениковъ – погибшихъ въ большевицкихъ ссылкахъ и тюрьмахъ православныхъ пастырей и архипастырей, невинная кровь которыхъ не перестаетъ вопiять къ Небу. Она молитъ Господа, чтобы Онъ сократилъ вамъ дни этихъ испытанiй. Намъ невѣдомы сроки Господни. Однако, есть знаменiя времени, по которымъ мы можемъ съ увѣренностью утверждать, что урочный часъ уже приблизился и стоитъ передъ дверьми. Дорогiе вдохновители и дѣятели Русскаго Освободительнаго Движенiя! Вамъ, богатырямъ духа, исполненнымъ силъ; вамъ суждено свершить великое дѣло освобожденiя Родины, если только вы пойдете путемъ чести, правды и самоотверженнаго подвига. Въ тягчайшiя времена исторiи порой изъ народныхъ нѣдръ начинаютъ бить какiя-то творческiя струи и тогда общее народное воодушевленiе подымается на невиданныя высоты подвига. Эти творческiя струи воспламеняютъ святымъ огнемъ человѣческiя силы и движутъ челов$ческую волю на совершенiе великихъ дѣлъ. И тогда мысль невольно ищетъ вождей, которые бы воплотили въ себѣ мысль и волю всего народа. И эти вожди, если они подлинно народные вожди, воспринимаютъ духомъ своимъ какую-то особенную силу, которая и ведетъ ихъ до тѣхъ поръ, пока они не свершатъ своего великаго и святаго дѣла.

Дорогiе братья и сестры, объединимся же всѣ вокругъ этого нашего Нацiональнаго Освободительнаго Движенiя, будемъ каждый подвизаться на своемъ пути и содѣйствовать общему великому дѣлу освобожденiя нашей Родины, пока не падетъ это страшное зло большевизма, пока не возстанетъ со своего одра наша измученная Россiя и пока въ ней не засiяетъ новая благословенная заря жизни, исполненной свободы, разума и радости во славу нашей Родины и всѣхъ населяющихъ ее народовъ! Аминь.

24 января 1945 года

За окном шел тихий, какой-то ненастоящий снежок, жалкий, бессильный, навевающий тоску. Вчера был сдан последний экзамен, и чувство пустоты и ненужности, как обычно бывает после сданной сессии, охватило Стази. Все это было очень странно: полыхала война, а она училась, сдавала экзамены, шлифовала немецкий, ставший уже настолько родным, что порой она ловила себя на том, что на нем думает. Помнится, в детстве, когда мама рассказывала ей, что Пушкин думал на французском, это казалось непостижимым, не укладывалось в голове – а вот теперь пожалуйста. И она по-детски почему-то боялась признаться в этом Федору. Война гремела, бомбардировки сровняли с землей уже половину Берлина, а в кинотеатрах шли фильмы, дети ходили в школы; было голодно, но до настоящего голода не доходило, ибо продукты по карточкам всегда выдавались исправно в положенном количестве и приемлемого качества. Даже в бомбоубежище немки бежали, надев шляпки. И никогда Стази не видела на улицах растрепанных неаккуратных людей.

Второй неприятностью после бомбежек был холод, но от него русские страдали намного меньше, чем берлинцы, к тому же Ромашкин где-то раздобыл ей электропечь с рефлектором, и в крохотной квартирке было вполне сносно. На занятиях же сидели в пальто.

Стази, учитывая ее прошлое образование, считалась закончившей курс, но она, не представляя что делать дальше, попросилась на повторный.

– Я тоже! – вздохнул Георгий. – По крайней мере близость такого надежного убежища дает нам хоть какой-то шанс выжить…

Однако для повторного курса нужна была отработанная трудовая повинность, а устроиться куда-либо было почти немыслимо. К тому же атмосфера так или иначе, но становилась все более грозной. Пятнадцатого Красная армия заняла Восточную Пруссию, перерывы между налетами становились все короче, газеты превратились в маленькие листочки. Всезнающий Георгий утверждал, что, хотя Советы и двигаются в сторону столицы со скоростью танка, но что перед самым городом они непременно остановятся, готовясь к решающему удару, и потому месяц можно жить спокойно. Все с радостью обреченных поверили.

Благовещенский уже несколько раз предлагал ей уехать во Францию и там начать поиски отца, следы которого он вдруг как-то неожиданно потерял, Федор снова и снова заводил разговор об Италии, но стеклянная стена, казалось разбившаяся при встрече с Трухиным, незаметно, но прочно стала вновь вырастать между Стази и миром. Порой она чувствовала себя слепой, бредущей по бесконечному коридору, в конце которого не было никакого света, кроме черники федоровских глаз. Страха давно не стало, одолевала – тоска.

И вот, глядя на призрачный снег за окном, Стази вспомнила, что сегодня двадцать четвертое января. Но вспомнился ей не день перед студенческим праздником, который по инерции еще как-то отмечался в университете, а последняя поездка с отцом на Новгородчину. Тогда они плюнули на закончившиеся школьные каникулы и отправились смотреть еще оставшиеся монастыри. «Понимаю, что рискованно, – слушала Стази с замиранием сердца слова отца, произносимые за плохо прикрытой дверью маме, – но они уничтожат все, и на что будет опереться ее душе, когда вокруг останутся лишь коробки конструктивизма?» «Но она все-таки живет в Петербурге, – возражала мама, – его-то они не уничтожат?» «То Европа, а душа в трудный час требует корневого, глубинного…»

И они укатили, на попутках и санях добирались до крошечных церквей, где еще работала братия, Перынь, Холынья, Менюша, праведные отроки, возвышенные девы, мудрые старцы… и белые кубики церквей на ослепительном снегу навсегда остались для Стази воплощением некоей основы, неколебимой ничем. Впрочем, чувство это было детским и скоро пропало где-то в глубине под напором текущей жизни, начавшейся юности, иных интересов. Нутряной свет церквей ласкал и успокаивал, но и только. А в тот январский день они попали как раз в Клопский монастырь, где отмечался день его основателя, таинственного боярского сына, променявшего власть на скит[186]. Полуостров, связанный с материком тоненькой ниточкой, по которой едва проезжали сани, искрился, сверкал, переливался разноцветьем снега под низким солнцем. От святого колодца шел парок, даже на вид необычный и вкусный. И монахи двигались так неторопливо и стройно, словно исполняли какой-то загадочный сложный танец. И над всем этим тайным и прекрасным миром важно мычали коровы в монастырском хлеву, сразу делая его уютным и близким.

– Папа, а давай тут останемся… навсегда! – неожиданно вырвалось у Стази. Отец внимательно посмотрел на нее и крепко обнял, прижав к полушубку, пахнувшему сеном, на котором они проделали полдороги.

– У каждого свой путь, Станислава. К счастью ли, к несчастью, этот – не наш.

– Почему?

– Потому что мы простые слабые люди, – непонятно ответил отец. В этот ответ поверить было невозможно, и Стази постаралась поскорее его забыть.

А теперь разговор этот всплыл в памяти, и, словно желая от него избавиться, Стази оделась и пошла к русскому собору.