Книга Каменные клены - Лена Элтанг

То, что возникало в памяти, обдавая меня с ног до головы стыдным холодом непоправимого, то, что я трогала ртом, задыхаясь от спешки и неумения, трогала руками, отчаянно желая втянуть ногти в подушечки пальцев, было теперь обыкновенной скважиной, подходящей для любого ключа, дыркой в плюшевом занавесе, отверстием, просто-напросто передком.

— Мисс Сонли! — перепуганная горничная кинулась ко мне, когда я спустилась в кухню. — Девочка пропала, ее увели прямо из сада!

Я молча смотрела на нее, привкус ледяного железа заметно усилился.

— Она проснулась довольно поздно, — продолжала Финн, растирая пальцем черные потеки под глазами, — я выпустила ее погулять, как вы велели, сразу после завтрака, потом я убиралась наверху, потом разговаривала с теми, из номера за семьдесят фунтов — всего минут десять! — а потом вышла в сад и увидела ее куклу на траве, возле альпийской горки. Я все обыскала, мисс Сонли — надо звонить в полицию.

Я покачала головой и, потрепав горничную по щеке, вышла на крыльцо и оглядела сад.

Ворота были закрыты, но за теплицей есть еще калитка, которой пользуются постояльцы — ее можно открыть снаружи, размотав проволоку, может быть, Фенья ушла через эту калитку и теперь просто стоит на мосту и смотрит вниз? Надо идти искать, идти самой и никому не звонить, думала я, чувствуя, как железная горечь уже погубила язык и теперь заполоняет небо. Полиции здесь только не хватало, Поля Дольфуса с оловянными зрачками.

К тому же, у нас уже есть один полицейский в отеле. Приехал рано утром, как и обещал. Свой, прирученный, будто медведь при храме Артемиды. Я представила себе, как встревоженный Луэллин и наш туповатый вишгардский сержант присыпают порошком дверные ручки по всему дому и обшаривают терновые кусты и малинник.

Девочку украли, скажу я им, я отлучалась за углем, а ее мать не смогла за ней присмотреть, потому что валяется в запертой комнате, отравленная лауданумом, ожидая утоления своего беспокойства и решения своей участи.

Нет, довольно будет и одного Луэллина. Он все равно бог знает что обо мне думает после того, как прочел записи про Хенли. Тогда мне казалось, что это забавно — дать ему сразу все улики, на глазах превращающиеся в книгу, будто русалочьи слезы в гальку. Теперь мне кажется: я просто хотела, чтобы он задержался подольше.

Когда Травник пропал, я сразу на него подумала — хотя у Сондерса было больше возможностей стянуть мою тетрадку. Я понимаю любопытство Луэллина, как мальчишка Эрихтоний,[142]спрятанный в сундуке, понимал любопытство царских дочерей. Нет, не так — я чувствую его любопытство, как плечо спящего сына Ареса почувствовало горячее масло, пролившееся из наклоненной лампы его любовницы.

Почему, когда я думаю о Лу Элдербери, в голову лезут сплошь драматические античные эпизоды? Почему я вообще думаю о Лу Элдербери?

Сейчас я поднимусь к нему в комнату и попробую все объяснить, главное — не дрожать карандашом и держать глаза прозрачными. Видите ли, я пишу роман, а вы просто попались мне под руку, скажу я ему. Я немного повеселилась за ваш счет, скажу я ему. А теперь мне нужна ваша помощь, скажу я ему.

О, как жаль, что я не могу сказать это своим голосом! Мама всегда говорила, что у меня контральто, а это смертельное оружие, и стоит мне понизить голос до соль малой октавы, как она готова простить любую шалость.

— И еще вот что, — сказала Финн у меня за спиной, — этот инспектор из Лондона съехал в половине десятого. Вид у него был — как будто собаки покусали! Вы небось и на шоссе еще не свернули, а он уже вышел с вещами и дверью хлопнул.

* * *

…Шесть сутей соединены были в них: шум кошачьих шагов, женская борода, корни гор, медвежьи жилы, рыбье дыхание и птичья слюна.

Двадцать седьмое июля.

В ящике стола сто семьдесят фунтов, не считая серебра. Можно запастись ветчиной для завтраков, заплатить горничной и купить для девочки пятнистого хлеба с глазурью.

В последние дни у нас необычное оживление и визиты.

Вчера вечером пришла Гвенивер Маунт-Леви, которую я привыкла видеть издали, обмениваясь с ней еле заметным кивком — как будто не я спала в ее высокой постели, когда мама умерла и меня на три дня выслали подальше от дома, как будто не она приходила в «Клены» двадцать лет назад, присматриваться к будущим владениям.

Между нами так долго продолжалась фимбульветер, великанская зима, что я и забыла, как хозяйка чайной хороша собой, когда подходишь поближе — с этой сиреневой кроной волос, как у матери Тадзио в моем любимом рассказе Манна, с длинными глазами и ртом цвета коричной корочки.

— У тебя пропала племянница, — сказала Гвенивер, остановившись в дверях. Похоже, ей не хотелось входить в дом, так что мне пришлось написать ответ, подойти и показать ей блокнот.

— Она нашлась через час. Спасибо за заботу! — написала я, Гвенивер прочла, прищурившись, и медленно кивнула.

— Так это правда, что ты не разговариваешь, бедный ребенок, — сказала она, прошла в кухню, огляделась, проследовала в гостиную и там села, вытянув ноги в удобных замшевых туфлях. — Тогда говорить будут старшие, а ты не утруждайся писать, я и так знаю, что ты ответишь.

Она потерла виски руками, поправила волосы, некоторое время разглядывала царапины на вишневой столешнице и, наконец, сказала:

— Девочку нашла я, привела сюда и поставила перед воротами. Зайти не решилась. Нашла ее возле Трилистника, запертую в дровяном сарае. Напоила чаем и успокоила. Не надо! — Она махнула рукой, заметив, что я потянулась за карандашом. — Объяснять я ничего не стану. Просто хотела сказать, чтобы ты не воображала себе невесть что. С ней ничего плохого не приключилось, уверяю тебя, ничего непоправимого.

Господи, Гвенивер, я и не думала ничего такого. У меня узкая ладонь, а это означает отсутствие всякого воображения. Именно поэтому я достала из тайника позолоченный подарок учителя и держу его в гостиной со взведенным курком.

Когда мы с Эвертон, дважды обойдя весь сад, проверив дорогу в порт, осмотрев владения Прю и пробежав до пляжа и обратно, вернулись, еще раз обошли комнаты и сели на каменную скамью передохнуть, ворота распахнулись, и перед нами предстала сияющая, как восемьсот воителей у решетки Вальгринда, дивно причесанная Фенья с недогрызенным коржиком в руке.

Эвертон бросилась к ней, как если бы это была ее собственная дочь, схватила за руку и потащила в дом, а я пошла за ними, в первый раз за три недели пожалев о том, что я разучилась произносить слова вслух.

— Меня позвали поиграть, — гордо сказала Фенья, — взрослый мальчик позвал. У него была такая блестящая желтая машинка! Она жужжала, и колесики вертелись.