Книга Брошенное королевство - Феликс В. Крес

У Армы дрогнули обожженные губы, но ее снова хватило лишь на вопросительный взгляд.

— Это тот великан-калека, которому я дважды прислуживала по приказу вашего высокоблагородия. Его благородие… Таменат. — Она с трудом вспомнила редкое, очень старое имя.

Арма все молчала и молчала, наконец медленно прикрыла глаза. «Да».

Она ничего не понимала.

Мудрец Шерни, от шагов которого вздрагивал пол, вошел в спальню и жестом приказал невольнице выйти. Служанка посмотрела на госпожу, которая снова медленно опустила веки, видимые сквозь щель в белых бинтах. Невольница ушла.

Старик подвинул себе кресло и сел.

— Кто сеет ветер, ваше высокоблагородие, пожнет бурю. Я сегодня виделся с друзьями и знаю, что они уже в безопасности.

Наместница медленно, очень медленно повернула голову, избегая его взгляда.

— Но я пришел сюда не для того, чтобы вести беседы о ветрах и бурях, ибо, как бы это сказать, ветры с некоторого времени неумолимо наводят меня на мысль про некую грушу, а та… Ну да, не более того. А бури — это занятие для моряков, и моряки…

Он замолчал, так как ему пришло в голову, что он все же ведет себя чересчур по-свински по отношению к несчастной. Наверняка она уже была сыта по горло моряками. Хотя, с другой стороны, он принес несколько воистину королевских даров и благодаря этому мог себе позволить очень и очень многое.

Он представил себе, как горит обожженное тело под бинтами, и по спине у него побежали неприятные мурашки.

— Ваше высокоблагородие, — сказал он, на этот раз с искренним сочувствием, — я пришел к тебе и кое-что принес. Я не сбежал с княжной и князем, потому что у меня здесь, само собой, есть еще кое-какие дела… само собой, как сказал бы кое-кто из моих знакомых. Прежде всего я принес тебе ответы на вопросы, ибо ты наверняка многого не понимаешь. Во-вторых, я принес себя. Можешь и дальше держать меня в заключении, хотя лучше уже без охраны… гм… ты простишь меня, если я скажу, что твоих охранников я пришиб? Я был вынужден, потому что пришли гости. Но теперь я уже могу дать слово, что не сбегу, чтобы освободить друзей. Если ты хочешь заключить пакт с Басергором-Кобалем и Крагдобом, моим сыном, то все так же можешь воспользоваться моей помощью в переговорах. Обещаю, я не признаюсь в том, что мог от тебя сбежать, но этого не сделал. Можешь верить этому обещанию, поскольку будь оно неискренним, то я вообще бы сюда не пришел, просто полез бы в горы и устроил бы тебе хлопот полон рот. Так что Глорм наверняка оценит твой жест, а я, хоть это и не мое дело, считаю, что лучше мир между горами и Лондом, чем война. И наконец, я принес тебе кое-что еще, госпожа, нечто, с чего, пожалуй, мне следовало начать, прости стариковскую глупость… Я посланник. Подумай. Могу ли я для тебя что-то сделать? Кроме воскрешения мертвых, ибо этого… я, пожалуй, не умею. Все вечно чего-то хотят от посланников, несут бредни, рассказывают сказки о магах… А ты — ничего?

Она беспомощно смотрела на него, не понимая, что имеет в виду этот необычный человек. Он мог что-то сделать? Но что? Она знала, что могут, вернее, чего не могут посланники. Пересилив себя, она прохрипела обожженным горлом:

— Но вы… никогда… ничего… не делаете…

— Это правда, ибо это запрещают законы всего. Лах'агар не может нарушить равновесие, поскольку его отвергнет Шернь. Но я — странный лах'агар, другого такого нет. Мои Полосы не только не запрещают, но попросту требуют действий. Посмотри хотя бы на Риолату… княжну Риолу Ридарету. Вот видишь. Да, да, она из тех, кому не нужно носить при себе никаких Брошенных Предметов, впрочем, ты это уже знаешь. Феномен, как и я. Я сделаю кое-что, но только один раз, ваше высокоблагородие… и никогда больше меня ни о чем не проси. Могу я или не могу, но я очень боюсь копаться в Полосах. Даже только двух. Неизвестно, что я могу натворить. Не в Полосах, ясное дело, а здесь, на земле. Ну, ладно, я все болтаю и болтаю, а ты страдаешь… Посмотрим.

Пользуясь своей единственной большой рукой, он удивительно мягко начал отворачивать бинты с ее лица. Но оказалось, что несмотря на желание, у него это не получается.

— Слуги! — позвал он и чуть не ударил себя по губам, ибо его зов прозвучал в тишине дома словно грохот молота; голос у него был столь же могучий, как и фигура.

Прибежали перепуганные невольницы.

— Снимите с госпожи эти бинты. Полностью, — велел он. — Да, полностью… Я прожил сотню лет… — в подробности он не вдавался, — и голая баба, к тому же страшно обожженная, для меня не представляет ничего нового. Я каждый день вижу таких десять или пятнадцать. Умножьте на сто лет… Ну, давайте.

Служанки смотрели на лежащую, пока та медленно не прикрыла глаза. Развязный старик даже и не думал уходить. Он таращился, причмокивал, разглядывал, но зрелище и в самом деле для любого было бы весьма печальным. Ищущий приятных впечатлений созерцатель наверняка лишился бы чувств или излечился бы от влечения к женщинам.

— Я сегодня уже собрал одну, у которой кости иначе срослись бы в какую-нибудь диковинку. — Посланник все болтал и болтал, пытаясь заглушить крики Армы. — Но с ней как раз хлопот меньше всего. Она поспала у меня пару часов, а когда я ее слегка забинтовал и она ушла, то уже было похоже, что она не развалится… Хотя образцом здоровья она станет не раньше чем через несколько дней. Кому-то другому потребовался бы месяц или два, чтобы вообще встать с постели. Убирайтесь, — вежливо распорядился он, когда невольницы закончили.

Плачущая от боли наместница, которая каждой частицей тела чувствовала, как бинты сходят с нее вместе с отмершей кожей, все же сумела еще раз опустить веки и даже слабо кивнуть головой: «Идите…»

— Девушка. Молодая, симпатичная, — деловито оценил лысый старик, который без труда мог быть не только дедом, но даже прадедом обожженной. — Подруга моего сына… И почему ты за него не вышла?

Он даже не знал, что своей жизнерадостной шуткой затронул нечто, еще несколько лет назад причинявшее не меньшую боль, чем ожоги.

— Сегодня тебе предстоят исключительные ухаживания, Арма. — Таменат все говорил и говорил, поскольку не вполне знал, с чего начать, и сам себе придавал бодрости. — Волосы отрастут, хотя и не сразу. А с этим… Ну, я ведь знаю, что могу, — решительно сказал он, убеждая самого себя. — Наверняка можно было бы даже через бинты…

Присев у постели, он сосредоточенно, одно место за другим, начал ощупывать все тело женщины. Сперва она не понимала, что происходит, пока вдруг не вскрикнула, ибо среди вездесущей боли появились озерца, ручейки… и наконец целые моря спокойствия, роскошного блаженства, которого никогда не замечает ни одно здоровое существо.

— Самое важное здесь, — сказал он, слегка грубовато накрывая ладонью ее щеку вместе с поврежденным ухом, и внезапно она поняла, что этот огромный калека по-настоящему растроган. — Не должно остаться никаких шрамов, правда, Арма? Эх вы, женщины…

Она расплакалась, и когда он снова передвинул руку, неловко поцеловала его в большой, испещренный старческими пятнами палец. В то же мгновение она поняла… вспомнила, что левая рука у нее уже не болит, взяла огромную ладонь, касавшуюся ее лица, и держала, держала… держала.