Книга Последняя из амазонок - Стивен Прессфилд

— Теперь Тесею придётся выйти из крепости, — заявил он. — Элевтера получит сражение, ради которого явилась.

Он имел в виду, что афиняне покинут свою твердыню на вершине Акрополя. Выбора у них нет. Единственная надежда спасти своих близких заключалась для осаждённых в попытке прорваться сквозь наши ряды и разрушить дамбу. Даже ценой своих жизней.

Вернувшись в город около полудня, мы отметили царившее в лагере на холме Ареса возбуждение. Похоже, что-то случилось: старейшины собрались в шатре Совета, склоны были покрыты взволнованными воительницами.

— В чём дело? — окликнула я Главку Сероглазую.

— Следуй за мной, — велела она и, пока мы поднимались к шатру Элевтеры, выложила мне новость.

За час до рассвета на вершине Трёхсот ступеней верхом на Хлебокраде появилась наша царица Антиопа. Ей было позволено в сопровождении соратников Тёсел явиться в наш лагерь.

— Антиопа предстала перед Элевтерой со своим боевым щитом, — рассказывала Главка. — Она преклонила колено, положила щит к ногам Элевтеры и промолвила следующее: «Обе наши стороны оказались в тупике, выхода из которого не видно. Окончательной победы не одержат ни те, ни другие; в этой кровавой резне погибнут сначала афиняне, а следом за ними и тал Кирте. Не стану уверять, будто бы мне известно устраивающее всех решение, но даю тебе слово, сестра, — я готова принести тебе в этом самую страшную клятву, — мною будет сделано всё возможное, чтобы достигнуть мира. Назови жертву, которую надлежит принести ради этого, и жертва, будь это моя жизнь или жизнь моего ребёнка, будет принесена. Любая устраивающая тебя цена будет уплачена!»

В понимании тал Кирте щит представляет собой предмет гордости воительницы: на него наносятся символы, обозначающие её победы и раны, что делает его как бы отражением её души. От щита не отрекаются, его не бросают, и даже когда воительница умирает, щит кладут у её плеча как эмблему её достоинства, равноценную и для жизни минувшей, и для жизни грядущей.

Неудивительно, что гнев Элевтеры не устоял перед таким жестом покорности и её любовь к Антиопе разгорелась с новой силой. Кто и когда выказывал подобное величие души?

— Мы можем уйти, — промолвила Элевтера, обращаясь к Совету. — Мы победили афинского царя, и наша бывшая царица готова сдаться на нашу милость. Победа одержана, и ничто не мешает нам вернуться домой.

Многие готовы были поддержать Элевтеру, но против этого, как ни странно, резко выступила Ипполита. Она потребовала изгнать Антиопу из лагеря и, обратившись к народу, заявила, что в случае возвращения домой не с бесспорной, очевидной и недвусмысленной победой, а с неким сомнительным результатом соседние племена сожрут тал Кирте заживо.

— Сёстры, — говорила она, — разве, отправляясь на эту войну, вы не отдавали себе отчёт в том, что вас ждёт не увеселительная прогулка и не простой набег на соседей? С самого начала было ясно: мы должны сокрушить и уничтожить это гнездо порока или погибнуть! Начатое надлежит завершить так, как следует. Соберитесь с духом и приготовьтесь к тому, что всем нам придётся искупаться в крови, ибо отступничества я не допущу!

Сколь внезапны и непредсказуемы бывают порой повороты судьбы! Ещё недавно именно Элевтера громче всех призывала народ сражаться до полного уничтожения противника, тогда как старшая царица рядом с нею казалась воплощением умеренности. И вот они резко поменялись ролями. Теперь Элевтера призывала к миру, тогда как Ипполита настаивала на продолжении войны.

Дамону не терпелось вернуться к своим и поведать об увиденном возле пролива, но Элевтера отказалась выпустить его из нашего стана, задержав до ночного Совета. После полуночи царица выступила перед нашими предводительницами, полемизируя с Ипполитой и отстаивая свою правоту.

— Победа есть победа, и никто не может иначе истолковать произошедшее здесь! Если же наше решение вернуться домой не понравится союзникам, то пусть они со своим недовольством провалятся в Тартар! Мы не обязаны испрашивать у кого-либо разрешения на те или иные поступки.

Она предложила, чтобы Дамон, с санкции нашего Совета, передал Тесею и афинянам следующие условия.

Все жители Афин должны сегодня же ночью покинуть свой город. Тал Кирте не поставят об этом в известность союзников и беспрепятственно пропустят осаждённых через свои позиции. Из имущества каждый афинянин имеет право взять только своё личное оружие и одежду. Антиопа, если ей будет угодно, уйдёт со всеми: мы ей мешать не станем.

Пусть жители Афин садятся на свои корабли, забирают с Эвбеи женщин и детей и плывут в Италию, Иберию или куда угодно, где смогут основать поселение. Город со всеми сокровищами и славой победителей достанется нам. Удовлетворившись этим, мы с честью и добычей удалимся, после чего те здешние обитатели, которым это заблагорассудится, смогут вернуться и восстановить свой город. Нам до этого больше не будет никакого дела.

— Имей в виду, — сказала она Дамону, — ответа мы будем ждать лишь до тех пор, пока не сгорит этот факел. У наших союзников длинные уши, и если они прознают о соглашении, то не позволят вам уйти целыми и невредимыми.

Совет согласился с Элевтерой, лишь Ипполита осталась при своём мнении. Дамону было поручено довести волю тал Кирте до сведения афинян, а мне велели сопровождать его в качестве переводчицы и посланницы: я обязана была проследить за тем, чтобы всё было передано точно, без ошибок и искажений.

Я оседлала Рассвета, надела доспехи и, взяв себе в помощницы Барахлошку, вместе с Дамоном направилась в афинский стан.

Глава 31
СТОРОЖЕВАЯ БАШНЯ

Тесей условия принял.

Афиняне тут же принялись за сборы, проходившие в полной темноте и с поразительной скоростью: все понимали, каковы ставки и сколь велика степень риска. Нас с Барахлошкой держали в сторожевой башне: нам впервые выпала возможность увидеть врага так близко и, можно сказать, изнутри. Состояние афинского войска было плачевным: почти все бойцы получили ранения, а треть гарнизона составляли неспособные более сражаться калеки. Припасы подошли к концу. У осаждённых не осталось ни вина, ни хлеба, ни топлива для огня, на котором можно было бы этот хлеб испечь. Люди грызли зерно и кожу собственной обуви. Меня от всего этого переворачивало, причём не из сострадания к афинянам — они-то как раз получили по заслугам, — но из-за упадка духа, которым затянувшаяся война обернулась для обеих сторон.

Башня, где нас держали, относилась к комплексу укреплений восточной стороны окружавшей вершину холма цитадели. Оттуда нам был виден внутренний двор крепости, где у ворот, через которые предстояло выйти, уже теснилась толпа мужчин и женщин. (Последние в небольшом количестве оставались в твердыне, чтобы стряпать, убирать и ухаживать за ранеными).

Неожиданно послышался встревоженный гомон. Люди указывали вниз, на лагерь осаждающих. Мы с моей спутницей тоже воззрились с высоты башни и увидели многочисленные отряды, поспешно поднимающиеся вверх по склонам позади лагеря тал Кирте. Они разбивали шатры в тылу наших войск и разжигали костры; скоро позиции тал Кирте оказались в их кольце.