Книга Стеклобой - Михаил Перловский

— Я тебе говорила — слабак, — раздался детский голос.

— Попытка бросить номер восемь, — послышался еще один.

Романов напряг спину, но сделал затяжку, прежде чем повернуться. У Васьки, как это бывало обычно, из косы повыбивались пряди, и похожа она была на пугало. Рубашка Захи, как всегда, была застегнута на все пуговицы. Пацаны свешивались с перил крыльца, насмешливо рассматривая Романова.

— А моя буква еще видна, — спрыгнув вниз, Васька поковыряла картон на обороте зеркала.

— Это никакая не твоя, а моя, — оттолкнул ее плечом Заха.

Романов присел перед детьми и посмотрел на них, разглядывая и не дыша.

— Ты грязный, — смерил его взглядом Заха.

— И кровь, — Васька легонько ткнула его в плечо.

Он схватил пацанов, притянул их себе, сгреб обоих в охапку, и почувствовал, что они пахнут новыми карандашами, нет, не так — коробкой от новых карандашей.

— Романов, хватит нежностей, сделаешь из нас сиамских близнецов, — ворча отпихнула его Васька.

— Выдыхай, это мы, — спокойно сказал Заха, глядя ему в глаза. — Иди… Тебя ждут.

Романов судорожно думал, где взять ручку или карандаш… написать адрес…

— Запоминайте, Славный переулок, дом два, поднимитесь на третий этаж, найдете женщину, зовут Света, или ее сына, зовут… — Романов запнулся.

— Иди, давай, иди, — подтолкнула его Васька. — Сами разберемся.

Романов отвернулся, горло сжалось, спина мгновенно взмокла, по телу разлилась злость. Почему он не был готов к этому, почему он не может взять детей и уйти отсюда?

Сейчас все закончится. Он поднялся по покосившейся лестнице крыльца, и на последней ступеньке вместо него остался стоять десятилетний Митя, в домашней синей рубашке, на пороге комнаты мертвеца, со страхом, который тащил его за шиворот прочь, в теплую кухню, к маме и пронизывающему голосу отца.

Он внес зеркало внутрь, в сторожке было светло — горела керосиновая лампа, выводя теплый круг на бревенчатой стене. В глубине под грудой висящих промасленных роб и тулупов виднелся сундук с медным замком, пахло табаком и луком. На стуле с резной спинкой за накрытым столом сидел человек. Холщовая рубашка, дешевый медный крестик на груди, широкие брюки, заправленные в сапоги с длинными носами, каштановые кудри. Романову лучезарно улыбался молодой Иван Мироедов.

— Заходи, гостем будешь, — спокойно проговорил он. — Печь растопил, а все равно холодно, май выдался тощий, — Иван взял кувшин и налил себе полный стакан молока.

— Шрам над бровью забыли, — сказал Романов и оперся ладонью о бревенчатую стену, волна напряжения отступала.

— Горазд ты придираться, — ответил Иван и обиженно поджал губы. — Стараешься, наряд примеряешь, а зеркала, между прочим, нет, промахов не видно. Поверни стекло, все и поправим.

— А настоящее лицо где? Я бы посмотрел, — Романов усмехнулся.

— Не задело тебя в вагоне, Димма? — Иван вскинул голову и пристально посмотрел на Романова.

Складка у губ, прищуренные глаза — сквозь его черты необъяснимым образом проступило лицо отца и Романов впился пальцами в раму. Основное действие пьесы опять разворачивается без него; рабочему сцены не положено знать сюжет, а дозволяется только стоять и ждать, когда у него примут реквизит. Из-за кулис не видно сцены целиком, реплики актеров доносятся урывками. Как же он устал.

— Не привыкнешь никак, — усмехнулся Иван и подошел к висевшей на стене пожелтевшей фотокарточке. — Так часто переодевался, что и не вспомню физиономию свою, — он, по-птичьи наклонив голову, рассматривая изображенных на портрете старуху и бородатого мужика, словно изучал свое отражение. — Сам я из беглых крестьян был, гулял с уличными скоморохами да лицедеями, а сторожку пожаловали мне за особое рвение, — Иван довольно обвел глазами комнату. — А ты, человек прохожий, зеркальце на гвоздик вешай, не стесняйся. Без него тут никакого интересу — так, неказистая избушка сомнительной исторической ценности. Вот его место, родное, насиженное, — и он махнул рукой на выцветший прямоугольник стены.

Романов заметил на столе большой лист бумаги, на котором чернел сложный многомерный рисунок. На пол скатилось несколько простых карандашей. Он узнал их по вырванным с корнем ластикам, и дыхание перехватило.

— Что с пацанами? — проговорил Романов.

— Главный вопрос, что с тобой, — Иван подошел к столу и принялся по-хозяйски рассматривать кувшины и тарелки с едой. — Ты вообще красоту момента чуешь? — он придирчиво выбрал из маленького бочонка соленый огурец и с хрустом откусил от него. — Как только ты внес сюда зеркало — я вновь получил заветное место, где желания исполняются без жестоких поборов. Где зеркало было? У Дмитрия Сергеевича. Пылилось дома, протиралось редко, — Иван поднес к глазам огурец, как будто говорил с ним, кривляясь. — Кто-о-о разгадал загадку хитроумную о сторожке? Он, добрый молодец, Дмитрий Сергеевич. А кто в себя никогда не верил, а? Стало быть, Дмитрий Сергеевич и есть ответ на все свои вопросы, да, мой хороший? Лихой поворот! — Иван забросил за щеку огурец и усмехнулся.

— Я запрягаю долго, зато приезжаю вовремя, — зло ответил ему Романов.

— И то правда, — Иван отер руки о скатерть. — Хвалю! Как матушка моя говорила, собственной капустой допер. Без подачек. Но теперь пора тебе восвояси, времени мало осталось, — он деловито осмотрелся и шагнул в глубину сторожки.

— Выходит, вам нужно было только, чтобы я принес сюда зеркало? И все? — проговорил ему в спину Романов и осекся — там, в полутьме он увидел на спинке стула свитер — желтый с маленьким синим слоном.

— Носить, мил человек, твоя забота. А моя — получить, — ответил Иван, обернувшись. — Разлука с ним была долгой. Александрия Петровна спровадила мое зеркало из города вместе с Варей, боялась, видать, как бы я не сотворил чего, или мстила за своего поэта с прохладной фамилией, не знаю. Так что все сошлось. По отдельности зеркало — стекло да рама, а сторожка — набор бревен. А когда все вместе, тут даже я желание без довеска могу загадать, — Иван подмигнул. — А раньше — не мог!

— Зачем тогда все эти переодевания, разговоры, мэрство, пожары, дети мои зачем?! — едва сдерживаясь, чтобы не закричать, выпалил Романов. Обжигающая, царапающая горло злость вскипела в нем. Он вспомнил счастливого старика, победно машущего крыльями парадного кимоно.

— Все ради тебя, мятежный, ради личности твоей блистающей, — Иван вышел из полумрака, и Романов разглядел в его руках большую жестяную банку, заткнутую тряпкой. — Сперва пирожками тебя потчевал, ублажал, как мог, подходил ты мне. И осторожный, и чуткий, по наукам подкованный. До власти охоч, на отца обижен до смерти — загляденье, — с умилением сказал Иван. — А как своевольничать начал, пришлось плетку достать. Полгорода сжег, людей взбаламутил, чтобы гнали тебя как пса, пока в голове не прояснится. А то сидел бы дома, папку черную обнимал как сокровище дорогое. Ты сам зеркало должен был принести, нет у меня прав отбирать его, — Иван подмигнул.