Книга Лебединая песня. Любовь покоится в крови - Эдмунд Криспин

На следующий день я размышлял о слове «коллеги» и попросил вас дать мне список сотрудников школы, не входивших в преподавательский состав. Я сомневался, что Лав мог считать коллегой заведующую медицинским центром, сержанта Шелли, — как я потом выяснил, бессовестного кокни, — смотрителя стадиона, Уэллса или владельца школьной лавки. Зато меня устраивали начальник кадетского корпуса, казначей, библиотекарь, ваш секретарь и, в меньшей степени, школьный врач. Их-то я и взял на заметку.

Стэгг встретил нас в вашем кабинете. Он рассказал, что обе пули были выпущены из одного оружия — факт, который не противоречил выстроенной мной картине преступления, поскольку Сомерс мог убить Лава, вернуться с револьвером в учительскую и положить его на стол. А «икс», войдя к нему в комнату, схватить револьвер, застрелить Сомерса и унести оружие. Заметьте, я не был уверен, что именно так все и произошло, но считал это вполне вероятным. Стэгг с вашей помощью проанализировал алиби, а я спросил вас, не слышали ли вы накануне вечером шум машины. Рассчитал, что от учительской до дома Лава — четверть часа пешком или пять минут на велосипеде. Разумно было предположить, что Сомерс использовал автомобиль, но вы ответили, что ничего не слышали.

Позднее у меня состоялись две никчемные беседы — с сержантом Шелли и Этериджем. Я надеялся, что Этеридж подбросит мне какие-нибудь факты насчет мотивов преступления, но ошибся. Зато он подтвердил, что все в школе хорошо знали про педантизм Уэллса и привычки Лава, и, следовательно, Сомерс мог учитывать их, разрабатывая план. Этеридж также сообщил, что в последнее время Лав выглядел расстроенным — как он выразился, словно «кто-то оскорбил его в лучших чувствах», — а это можно было сопоставить с «мошенничеством» в записке Лава и тем обстоятельством, что Сомерс всегда ходил в его любимчиках. Я спросил про вывих Сомерса, думая, что тот мог бы его симулировать, но с этим оказалось все в порядке. Наконец я поинтересовался, всегда ли Сомерс использовал черные чернила, и Этеридж подтвердил это. Отсюда следовало, что Сомерс должен был использовать невидимые чернила, которые давали черный цвет, иначе внезапная перемена цвета могла бы вызвать подозрения.

От Шелли я не узнал ничего, кроме факта, что револьвер и глушитель украли из оружейной, причем сделать это мог кто угодно. Мы со Стэггом безуспешно обыскали комнаты Сомерса. Я заметил, что он читал «Четвертый подлог», но в тот момент не обратил на это особого внимания — как и на факт, что в утро перед убийством Сомерс снял с банковского счета сотню фунтов. Деньги мы не нашли, поэтому я предположил — и думаю так до сих пор, — что их взял убийца.

Позднее мы узнали об убийстве миссис Блай, это открыло нам глаза на существование манускриптов и прояснило мотивы преступления, а заодно и многое другое. Сомерс собирался купить рукопись. Лав — а я не сомневаюсь, что именно Лав расспрашивал в «Маяке» о миссис Блай и по этой причине написал потом в своей записке о «мошенничестве», — попытался сорвать сделку, рассказав миссис Блай об истинной ценности найденных бумаг. Это давало Сомерсу веские основания, чтобы устранить Лава. Его виновность в этом преступлении больше не вызывала у меня сомнений.

Однако оставались неувязки. Каким образом Лав мог узнать о предстоящей покупке? И почему написал про сговор двух коллег? Я считал невероятным, чтобы Сомерс рассказал о своем открытии кому-то еще, рискуя тем, что в последний момент добыча выскользнет у него из рук. К тому же у Сомерса не было причин обращаться к кому-либо за помощью, ведь нужная сумма денег имелась на его счету. И, уж конечно, он не стал бы посвящать в свои планы Лава, «коммерческое пуританство» которого было ему хорошо известно. Я решил, что Лав просто ошибся насчет «сговора», несмотря на то, что этому противоречило обстоятельство, что «икс» почти наверняка убил Сомерса и миссис Блай — из-за рукописей, о существовании которых предположительно знал. Получалось немного зыбко, не спорю, но одно обстоятельство для меня было несомненно: поскольку Лав мог с полным основанием назвать Сомерса своим «коллегой», то второй участник драмы — вероятно, мистер «икс» — и явился причиной ошибки, заставившей его наполовину зачеркнуть слово «коллеги» в своей записке.

Затем к нам поступили отчеты об алиби. О, это было истинное откровение! Я не собирался учитывать учителей, но когда оказалось, что у Матисона, Этериджа и Филпотса нет никакого алиби с пяти до одиннадцати часов вечера — и, значит, они не ломали часы Сомерса, чтобы подкрепить его трюк с чернилами, — я вычеркнул их из списка подозреваемых. Уэллс выбыл оттуда по той же причине. Оставался один кандидат — Гэлбрейт. Он идеально подходил на роль убийцы. Лав вполне мог назвать его своим коллегой. Остальные четыре кандидата, по чудесному совпадению, весь вечер вместе играли в бридж. А его алиби — причем только его и больше ничье — совпадало с тем, чего я ожидал: полная неизвестность до без четверти одиннадцать, но железный свидетель — то есть вы — на остаток вечера.

Стэгг сообщил, что Гэлбрейт увлекался старыми манускриптами. Для меня это стало последним доводом. Если Сомерс и мог рассказать кому-нибудь про рукопись, то именно специалисту в этой области. Он собирался выложить за документ сотню фунтов, почти опустошив свой счет в банке. Понятно, что его беспокоила подлинность рукописи, и он хотел в ней удостовериться, не подвергая себя большому риску. Гэлбрейт казался ему — как и другим — тихим и безобидным человеком, который не станет вмешиваться в его дела и тем более извлекать какую-то выгоду из данной ситуации. Между прочим, во время садовой вечеринки я спросил у Гэлбрейта, не общался ли с ним Сомерс на эту тему, и тот оказался достаточно умен, чтобы ответить утвердительно. Подобный шаг со стороны Сомерса напрашивался сам собой, и хотя Гэлбрейт мог все отрицать, не опасаясь, что мы уличим его во лжи, было безопаснее и разумнее признать, что Сомерс говорил с ним о манускрипте.

Вчера во время чаепития дело представлялось мне так: Сомерс убил Лава, а Гэлбрейт наверняка убил Сомерса и, вероятно, миссис Блай.

Но у нас не было никаких улик против Гэлбрейта. Мы могли бы проанализировать состав чернил на бланках — что, собственно, и было сделано, — после чего его алиби разлетелось бы на мелкие кусочки. Однако отсутствие алиби само по себе не доказывает вину: мало ли у нас было людей без алиби? Что касается сломанных часов, то любой толковый адвокат разбил бы этот аргумент в пух и прах. «Дамы и господа, — в голосе Фена послышались фальшиво-напыщенные нотки, — всем известно, что даже лучшие из нас могут быть подвержены — ха-ха — необъяснимым приступам рассеянности. Но можно ли повесить человека — и я адресую вопрос ко всем разумным людям, сидящим в этом зале, — можно ли повестить человека только потому, что несчастная жертва жестокого убийства надела часы не на ту сторону руки?» А уж по поводу полузачеркнутых «коллег» и моих соображений насчет того, что Сомерс мог довериться только эксперту по старым манускриптам, присяжных щедро засыпали бы глупостями и софизмами. Хотя на самом деле это обстоятельство очень важно, суд счел бы его чем-то надуманным и незначительным.

Кроме того, у меня оставались сомнения. Конечно, все указывало на виновность Гэлбрейта, но я хотел получить неопровержимые доказательства — для очистки совести и чтобы позднее убедить присяжных. Вот почему я придумал примитивную ловушку.