Книга Лебединая песня. Любовь покоится в крови - Эдмунд Криспин

— Тут есть одна неувязка, — заметил директор. — Из ваших рассуждений следует, что «икс» знал о планах Сомерса устроить себе алиби, а преступники, насколько мне известно, не любят делиться подобным, по крайней мере, пока этого можно избежать.

Фен бросил окурок в камин.

— Вы правы, — сказал он. — Вряд ли Сомерс с кем-либо делился. Скорее всего, мистер «икс», войдя в учительскую и убив Сомерса, быстро пришел к тем же выводам, что и я. А возможно, он просто застал Сомерса за проявкой невидимых чернил: поймал его с поличным.

— Все равно, одно не вяжется с другим, — покачал головой директор. — Сломанные часы не имели для Сомерса особого значения — они просто пришлись кстати. Откуда «икс» мог знать, что Сомерс говорил Уэллсу про сломанные часы? Если, конечно, «иксом» не был сам Уэллс или Этеридж.

— Или если он не подслушал разговор, стоя за дверью учительской, — добавил Фен. — Такое вполне могло произойти, но поскольку Гэлбрейт умер, не приходя в сознание, мы уже никогда об этом не узнаем. В свое время я тщательно обдумал ваши возражения и решил, что моя версия верна — если только «иксом» не был Этеридж.

— Почему не Уэллс?

— У Уэллса не было алиби. Глупо убеждать всех, будто убийство не могло произойти раньше, чем без пяти одиннадцать, и при этом не обеспечить себе алиби на эти пять минут или на все последующие. Нет, к тому времени я уже полностью исключил Уэллса из списка подозреваемых, и это принесло мне немалую пользу, потому что теперь я мог полагаться на его показания. Часы Сомерса пришлись очень кстати. Очевидно, «икс» сломал их, чтобы подтвердить слова Сомерса, сказанные Уэллсу. Ведь если бы полиция нашла их благополучно тикающими и показывающими правильное время, сразу возник бы вопрос, зачем Сомерсу понадобилось лгать про часы. Дело рассмотрели бы более внимательно и в конце концов могли бы докопаться до невидимых чернил. И тогда алиби «икса» рассыпалось бы в прах.

Но мы идем дальше. Говоря вкратце, в учительской мы установили следующие факты:

1. Сомерса убили выстрелом в левый глаз из револьвера тридцать восьмого калибра, вероятно с глушителем, с расстояния примерно в шесть футов.

2. В здание можно было незаметно попасть — и, соответственно, незаметно из него выйти, — благодаря окнам, расположенным на первом этаже.

3. Неделей раньше Сомерс вывихнул себе запястье.

Из трех этих пунктов: первый — несущественный, ни с чем не связанный и ничего не проясняющий. Второй — подтверждает, что Сомерс вполне мог бродить по окрестностям, пока все думали, будто он сидит в учительской. Третий — скорее всего, просто случайность, которая помогла ему состряпать алиби. В любом случае она никак не повлияла на дальнейший ход событий.

Примерно так я представлял эту картину, когда вышел из учительской. Сомерс убил Лава или совершил (по крайней мере, планировал) еще что-нибудь противозаконное между десятью и одиннадцатью часами вечера. Убийца Сомерса, со своей стороны, постарался обеспечить себе алиби на это время, из чего следовало, что Уэллс тут ни при чем.

Хочу отметить еще пару моментов. Есть множество самых разных рецептов симпатических чернил, но почти все они не дают настоящий черный цвет, — а Сомерс писал отчеты черным. Я знаю только один «правильный рецепт» — разведенная серная кислота. Естественно, я вспомнил сломанный шкафчик и слова Филпотса про «кислоты». Я больше не сомневался, что исчезновение Брэнды не являлось случайным совпадением. Тогда я предположил, что Сомерс украл серную кислоту и, когда Брэнда застала его на месте кражи, заставил ее молчать. Потом, испугавшись, что она все равно расскажет, похитил и убил. После того, как он тщательно подготовил трюк с чернилами, — и задумал то, ради чего ему понадобилось алиби, — она представляла для него серьезную опасность. Стоило Брэнде проболтаться про кислоту, как полиция стала бы выяснять, зачем Сомерс это сделал. Уловка с чернилами выплыла бы наружу, и Сомерсу — конец. Вот почему я был уверен, что Брэнда мертва, — до тех, пока мы не нашли ее в лесу.

Фен в очередной раз не удержался от зевка.

— Не стану уверять, — добавил он, — будто все эта цепочка выстроилась в таком стройном и логичном виде, но ход моих мыслей был именно таков. Затем мы направились в дом Лава. В этом убийстве, как верно заметил Стэгг, практически не было никаких зацепок. Единственное, что меня заинтересовало, это обрывок записки, который я нашел в его столе: «Считаю своим долгом заявить, что двое моих коллег из Кэстривенфордской школы вступили между собой в сговор для совершения действий, которые нельзя охарактеризовать иначе, как откровенное мошенничество…» Слово «коллег», если вы помните, было наполовину зачеркнуто, словно он сомневался в его правильности. Кстати, записка была именно тем, чем казалась: никаких отвлекающих маневров. Я не сомневаюсь, — речь Фена постепенно становилась все менее разборчивой, — что Лав написал ее сам. Причем, судя по анализу чернил, сделал это в середине дня, так что было бы невероятно предположить, что кто-то заставил написать Лава этот документ и затем ушел, а Лав не нашел ничего лучше, как убрать записку в стол, чтобы сбить с толку полицию после его собственного убийства…

Веки профессора сомкнулись.

— Эй, проснитесь! — окликнул его директор.

— Я вас слышу, — раздраженно ответил Фен и встряхнулся, как пес, выбравшийся из реки. — В жизни не чувствовал себя более бодрым и сосредоточенным. Так о чем я говорил?

— О записке Лава.

— Так вот, она была подлинной. И я заметил в ней две интересные детали. Во-первых, оборот «которые нельзя охарактеризовать иначе, как…» Я сразу сказал Стэггу, что Лав имел в виду мошенничество не с точки зрения закона, а с точки зрения морали. Во-вторых: попытка зачеркнуть слово «коллеги». Рядом я нашел школьное сочинение, в примечании к которому Лав распекал какого-то ученика за неудачное использование слова «двусмысленно», — работа настоящего педанта.

— Лав был педантичным, — произнес директор. — Он не терпел неточностей.

— Вы правы. Именно это я и хотел сказать, показав тетрадь Стэггу, но он меня не понял. Очевидно, Лав решил, что слово «коллеги» в его заявлении неточно, и попытался его исправить, но сообразил, что тогда ему придется изменить все предложение, а потом и вовсе отложил записку, видимо, сочтя ее бесполезной. Однако первоначально написал слово «коллеги», а это значит, что хотя бы одного из них он считал близко стоявшим к положению учителя, хотя тот и не являлся им на деле: отсюда и возникла его ошибка. Разумеется, я сразу отсеял жен учителей и членов их семьей — Лав никогда не назвал бы их коллегами. Речь шла о сотруднике школы, не входившем в состав преподавателей, или о ее директоре, то есть о вас. Питая к вам уважение, Лав не стал бы…

— Да, я об этом думал, — перебил директор. — Иногда мне приходило в голову, не считаете ли вы меня подозреваемым.

Фен усмехнулся:

— У вас было железное алиби. В общем, чтобы покончить с этой частью моего затянувшегося повествования, скажу одно: записка Лава давала достаточно оснований для его убийства. Потом мы отправились к его жене. Миссис Лав не сообщила нам ничего полезного, кроме того, что она и ее супруг регулярно пили кофе без четверти одиннадцать, и все в школе знали об этом. Это решало еще одну проблему, которая меня немного беспокоила: если Сомерс убил Лава и устроил себе алиби между десятью и одиннадцатью часами вечера, значит, он должен был позаботиться о том, чтобы труп обнаружили до одиннадцати, и полицейский врач засвидетельствовал факт, что убийство произошло не ранее десяти. Понимаете, о чем я? У Сомерса, скорее всего, не было алиби на более ранний или более поздний срок, поэтому если бы Лава не нашли до следующего утра, все его усилия пошли бы прахом. Никто не смог бы назвать точное время смерти. Но Сомерс знал, что жена Лава войдет в его спальню без четверти одиннадцать: об этой привычке было известно всем, и Сомерс решил воспользоваться ею в своих целях. Только не подумайте, — торопливо добавил Фен, — что я уже тогда был на сто процентов уверен, будто Лава убил Сомерс. Но если это сделал он, то смущавшая меня проблема устранялась.