Книга Всего один век. Хроника моей жизни - Маргарита Былинкина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
О любви — ни слова. Ни в собственных книгах, ни в жизни. То ли природное стеснение, то ли своего рода таежное одичание. Однако он все чаще и чаще заявлял о себе, потом повез меня на своей «Ниве» в Малеевку навестить друга, но всю дорогу молчал, только охал, кряхтел и посапывал. Меня он заинтересовал как доселе невиданный образец мужчины, как самобытная личность, и взыграло женское любопытство: каким образом он вообще выражает свои чувства к интересующей его женщине, если о том умалчивается даже в его книгах?
Однажды в наших литературных дискуссиях мы заговорили о баснях, и меня осенило: «Если вы утверждаете, что писать басни очень легко, пусть каждый из нас напишет басню, например о любви…» Конкурс был объявлен. Я написала небольшую философскую импровизацию.
Вот этот забавный машинописный текст на листке бумаги.
БАСНЯ БЕЗ МОРАЛИ
Кокоулин басню не написал и продолжал оставаться загадочной сибирской душой. Правда, до поры до времени.
Как-то одним зимним вечером провожаю я Кокоулина по неосвещенному коридору к дверям на лестницу, и вдруг он обрушивается на меня с медвежьими объятиями, да с этакой таежной хваткой…
Любой порыв можно по-доброму оценить, но к такой внезапной, бурной и достаточно уверенной атаке я не была подготовлена. Или так привыкли на Чукотке? О чем я и не преминула сразу выпалить.
На том наше знакомство и кончилось, завершился показ пушистых головных уборов и приношение таежных даров природы. Конечно, мне можно было, — а по его разумению, наверное, и должно, — с самого начала овладеть судьбоносной инициативой. Но зачем? Если он в свои 63 года все еще жил «в ожидании счастливой встречи», то я в свои 55 считала, что «самую счастливую встречу» пережила, а всякие другие встречи, как с этим славным бородачом, должны были хотя бы не противоречить моим внутренним канонам. Хорхе Виаджо исчез из моей жизни, но в подобных обстоятельствах не переставал о себе напоминать. К тому же, как сказал Киплинг, Западу и Востоку никогда не сойтись.
В самом начале 1980-х умер Брежнев, окончилась эпоха застоя, началось мелкое колебание почвы под ногами. Но до той поры в стране, точнее в Москве, уже случилось небольшое землетрясение. В 80-м году на нас обрушилась Всемирная спортивная Олимпиада с ее толпами разноцветных спортсменов, с ее первой жевательной резинкой и первой бутылкой кока-колы.
По экранам первых цветных телевизоров прокатилось величественное закрытие спортивного празднества, народ на трибунах стадиона плакал крупными слезами при виде взлетавшего в вечернее небо пузатого медвежонка — символа Московской Олимпиады. Публика с воодушевлением вторила голосу из громкоговорителя, протяжно и мелодично стонавшего: «Воз-вра-щайся наш лас-ко-вый Миша!» Глас народа был услышан, и ровно через пять лет Михаил вернулся.
В 82-м году на смену Брежневу пришел строгий Юрий Владимирович Андропов, решивший немного встряхнуть государство и установить мало-мальский порядок сверху донизу.
У нас в институте, как и в других учреждениях, запретили ходить по магазинам во время обеденного перерыва, который, бывало, затягивался часа на два. А как не наведываться в «Продукты», галантерею или в «Обувь», если чаще стали появляться венгерские и гэдээровские платья, итальянские туфли, английское шерстяное белье и трикотаж и другие интересные вещи, не говоря о болгарских курах и помидорах, яйцах и консервах. Еще интереснее стало посещать «комиссионки», где вдруг обнаружилась масса иностранных предметов одежды и обуви. Кто-то шутил, что тысячи зарубежных олимпийцев решили приодеть москвичей и все разом скинули с себя одежку и обувку, а потом стали присылать друзьям и русским женам посылки.
Вскоре больной Андропов умер, а с ним ушли и его благие намерения покончить с коррупцией, бестолковщиной и другими изъянами развитого социализма. После Андропова на вахту заступил старый немощный Черненко, но и этот генсек не выдержал рабочих перегрузок и после проведения некоторых реформ по ремонту режима скончался в 85-м году.
Никто еще не знал и не понимал, что первая половина 80-х подвела итоги дерзновенному российскому эксперименту.
Год 80-й напомнил мне о том, что я с полным правом уже могу уйти на пенсию, мне 55 лет. Слава Богу, что серебряных нитей в светлых (с помощью куафера) волосах — наперечет. А вот мои любимые «Жигули» как были натуральным блондином, так и остались — без единой белесой царапины.
Клара Ивановна сообщила мне по секрету, что директор Вольский однажды, стоя у окна в своем кабинете, увидел мой лихой разворот вокруг клумбы во дворе института и восхищенно воскликнул с присущей ему армейской непосредственностью: «Фю-ю! Просто обосс…ся!»
Мой первый пенсионный год был ознаменован немаловажными событиями.
Директор Вольский, обычно очень настороженно, если не враждебно относившийся к моему литературному труду, вдруг предложил мне сделать перевод одной, как он сказал, «стоящей вещи».
Придя в себя от удивления и взглянув на обложку, я поняла, почему для нашего директора это литературное произведение было «стоящим». Автором оказался не кто иной, как Мигель Лопес Пачеко, тогдашний президент Мексики.
Полистав с недоверием и даже со страхом предложенную книгу и увидев, что это все-таки не политико-экономический трактат, а беллетристика, я взяла ее для ознакомления.
Страх был вызван тем, что отказать в просьбе Виктору Вацлавовичу, впервые апеллировавшему к моим переводческим возможностям и явно мечтавшему отправиться в гости к мексиканскому президенту, было невозможно. Однако и заниматься ерундой не хотелось.
