Книга Чаша страдания - Владимир Голяховский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Протиснувшись сквозь толпу, Лиля нашла свою четвертую группу. Декан Жухоницкий включил ее в эту группу в последний день. В общем шуме голосов временно назначенная староста, высокая девушка Таня, называла по списку фамилии, собравшиеся откликались. Все были из разных мест страны, большинство — москвичи, несколько человек из других городов: высокий красивый парень с грузинскими усиками — Тариель Челидзе, затем Миша Бялик из Одессы; было двое демобилизованных в выцветших гимнастерках — Саша Кальмансон и Толя Гурба. Восемнадцатилетним юнцам они казались стариками. Был один тихий парнишка в толстых очках, со странным именем Руперт Лузаник. Сначала все подумали, что он из прибалтийских республик, но он оказался москвичом. Был еще один, в очках, с выраженной еврейской наружностью, — Боря Ламперт. Его спросили:
— А ты откуда?
— Я? Я из Америки.
— Чего ты врешь?
— Нет, правда, мои родители иммигрировали в Советский Союз из Америки и привезли меня ребенком.
Это было необычно. Тут же Лиля увидела того высокого курчавого парня, который на лекции саркастически улыбался. Его звали Виктор Касовский, он был москвич. Он сказал Ламперту:
— Мы будем звать тебя «Америка».
— Меня так и звали в школе.
Лиля встала рядом с Виктором, она была ему лишь по плечо. Ей хотелось спросить, чему он улыбался, но, наверное, нехорошо задавать вопрос незнакомому человеку. На его лице она опять видела улыбку, ей показалось, что он смотрел на нее сверху вниз слегка насмешливо. Очевидно, его забавлял ее детский вид, две косички и наивность взгляда. Она повернулась спиной, чтобы отойти от него, но вдруг он сам спросил насмешливо:
— Ну что, много записала на лекции?
Лиля от удивления заморгала широко раскрытыми глазами:
— Не очень. А ты откуда знаешь, что я писала?
— Я смотрел — сколько дураков записывали?
Она не знала — обидеться или улыбнуться? Решила все-таки улыбнуться:
— А я тоже заметила, что ты все время чему-то улыбался.
— Я улыбался? Ну, может быть, я улыбался своим мыслям.
— Нет, правда, скажи — каким мыслям?
Он взглянул еще более насмешливо, наклонился к ее уху:
— Хочешь знать? Я улыбался той ерундистике, которую ты записывала за лектором. Только не болтай об этом. Усекла?
— Усекла. Я так и решила. Но ты не думай — я немного смогла записать.
Больше они не говорили, но, как почти всегда бывает, первые впечатления друг от друга наложили отпечаток на их отношения: с тех пор Виктор продолжал относиться к ней с некоторой насмешливостью, а Лиля сохраняла чувство удивления и уважения ко всему, что слышала от него.
Все в группе поразились, узнав, что среди них были два настоящих иностранца. Староста назвала имя, произнося с запинкой:
— Ф-ф-ер-нан-да Го-мез, так, что ли?
С необычайной живостью отозвалась изящная брюнетка с громадными черными глазами. В ее тонкой фигуре и в том, как она выступила вперед, была заметна особая грациозность.
— Ты откуда?
— Я испанка, но выросла в Москве. Меня привезли сюда с другими испанскими ребятами в тридцать восьмом году, — без акцента ответила Фернанда.
Про детей испанских коммунистов, которых привезли в Москву, спасая от гражданской войны с фашистом Франко, помнили все и приветливо улыбнулись изящной Фернанде.
На следующем имени староста запнулась еще больше, покраснела и произнесла с запинкой, смущенно:
— Х-ху-хуй, Чан Ли.
Ребята переглянулись и прыснули, девушки покраснели и опустили глаза: имя было и правда неблагозвучно для русского уха. Виктор, громко смеясь, поправил старосту:
— Ты говори — Фуй, Фуй. Усекла?
Староста, совершенно пунцовая:
— А что я могу? Здесь так написано, — и запнулась перед тем, как повторить фамилию.
Вперед выступил улыбающийся китаец в синем кителе. Он не мог понять, почему его имя произвело такое оживление, радостно закивал головой и повторял:
— Я — Ли, я Ли, дьа, дьа. Китайиська Нарьоднья Републьик.
Внимание всех обратилось на китайца. Его страна, Китайская Народная Республика, была образована всего год назад, в 1949 году, еще не имела своих учебных заведений и присылала на обучение в Советский Союз тысячи молодых людей. Ребята пытались заговорить с Ли, но он плохо понимал и еще хуже говорил по-русски. Ему трудно было привыкать к новому окружению, он волновался и заменял разговор постоянной улыбкой. Ему тоже все улыбались, старались его приободрить, Виктор дружески похлопывал его по спине.
Староста объявила расписание занятий:
— С завтрашнего дня начнется утренний цикл по анатомии, потом два часа занятий по латыни и два — по марксизму. На анатомию все должны принести белые докторские халаты и шапочки.
Это вызвало некоторое смятение:
— Где их взять? Сколько они стоят?
— Пятнадцать рублей.
— Ого! Дорого.
У Лили халат был. Она с гордостью достала его и влезла в рукава.
Виктор оглядел ее с высоты своего роста:
— Ого, ты могла бы выглядеть совсем как доктор, только доктора не ходят с косичками.
Лиля зарделась: приятно было, что он продолжал обращать на нее внимание, но насчет косичек он, наверное, прав — пора от них отказываться.
Придя вечером домой, она первым делом расплела косы, откинула волосы назад, несколько раз перевязывала их разными лентами, то на макушке, то у затылка. Полюбовалась в зеркало — кажется, так лучше. И взрослее тоже.
Студенческие годы — это лучшее время жизни, и каждый из нас всю жизнь вспоминает их с удовольствием. Всплывают в памяти бурная энергия молодости и бесконечное общение с ровесниками, и те годы кажутся нам сплошным праздником. В них мы все, молодые, сближались с другими, такими же, быстро и почти без разбора. И шестьсот студентов, среди которых была Лиля Берг, тоже скоро узнали друг друга, и многие становились приятелями. Но еще быстрее и легче они сходились внутри групп. Чуть ли не с первого дня они чувствовали себя как в одной большой семье — целые дни проводили вместе по общему расписанию занятий, жили общими интересами каждого дня, готовились тоже часто вместе, обменивались полученными знаниями и учебниками. И, конечно, их сближали бесконечные разговоры на переменах: о себе, о своих проблемах и интересах. Испокон веку студенты были народом бедным, поэтому много разговоров было о том, кому досталось общежитие, кому не досталось, передавались важные сведения: где выгоднее снимать комнату или хотя бы угол. Самые дешевые были на окраинах города, за парками «Сокольники» и «Измайлово». Но езды на трамвае туда и обратно было по три часа в день. Руперт Лузаник, москвич, слыша об этом, склонял набок голову и спокойно говорил:
