Книга Слуги государевы. Курьер из Стамбула - Алексей Шкваров

Сам Краснощеков по дорогам ехал, есаулами верными окруженный. Седьмой десяток шел атаману. Навоевался уж за всю жизнь-то. Среди ногаев диких, что усмирять ходил не раз Иван Матвеевич, прозвали его «аксаком», «хромым чертом-шайтаном». Погуляли всласть казаки по ногайским улусам. Пограбили. Раз привел атаман на Дон, с набега очередного, женщин почти десять тыщ. Казакам жениться надобно было.

Рядом с Краснощековым ехали суровые и раскосые сотники калмыцкие, пощады не знавшие. Халаты грязные поверх кольчуг звенящих надеты, сабли кривые ногайские бьют по бедрам, колчаны тяжелые со стрелами болтаются. В сполохах сабельных, в криках гибельных сливались визги воинов калмыцких с могучим казачьим:

— Руби их в песи!

С налету сжег бригадир Краснощеков 185 дворов, побил до ста человек крестьян, да семьдесят в полон взял. При погосте Кидежском на отряд большой шведский нарвались. Малолеток новобранцев да мужиков с ружьями до пятисот человек было — так в рапорте указали. В доме большом деревянном засели они, отстреливаться начали. Одного казака застрелили, троих есаулов и еще девять казаков поранили. Окружили дом тот казаки с калмыками, обложили со всех сторон.

Две роты гренадерские им в сикурс подошли. А затем уж подожгли и выходить живыми не позволяли. Опосля погибших насчитали 315 человек, а многих и

«достать было не можно, в том доме погорели, к уходу никакого случая от казаков им дано не было». Спаслись лишь гренадерам сдавшиеся:

— поручик………………………………………1

— прапорщик…………………………………1

— унтер-офицеров………………………3

— рядовых Саволакского полка…24

— мужиков ружья имевших………74

(Примечания к «Санкт-Петербургским ведомостям» за 1742 г. Ч. 30–32).

Веселовский тож ходил с драгунами в патруль, токмо повезло, партий никаких неприятельских не видали они, а деревни, что были близ границы, все уже выжжены.

«А чухны, — писал он в донесении, — вышли внутрь Финляндии от границ верст за двадцать и далее».

Только раз под вечер, дня через два, как вернулся он с того поиска, вломились в избу родительскую офицер незнакомый с двумя солдатами.

— Капитан Веселовский? Слово и дело! Клади шпагу свою на стол…

Мать закрестилась часто-часто, на пол оседать стала. Алеша смекнул, что бежать некуда, с лязгом клинок выдернул, ногою стол обрушил.

— Не дури, капитан! — поручик незнакомый свою шпагу обнажил, солдаты багинетами ржавыми в грудь нацелились. — Приказ об аресте твоем генералом Фермором подписан.

— В чем виноватым меня признают? — хрипло спросил, клинок не опуская.

— То неведомо мне, — уже спокойнее ответил поручик, — приказано лишь арестовать и в крепость Выборгскую отправить. Суд военный там нынче заседает.

Веселовский палаш в ножны бросил, отстегнул и офицеру перекинул.

— Позволь с матерью проститься.

— Извольте, сударь. Коль слово офицера и дворянина дадите, что противиться и бежать не будете, на улице обожду.

Веселовский кивнул. Офицер знак солдатам подал, те ружья опустили, за ним вон вышли.

— Алешенька, — мать кинулась.

— Ничего, ничего, матушка, — успокаивал, — нету грехов за мной, разберутся, отпустят.

Везли его под конвоем солдатским до самой крепости Выборгской. Там в остроге каменном, что в укреплениях в честь Царицы покойной Анненскими названных, первый допрос ему учинили. Из темницы промерзшей в застенок жаркий пытошный привели. Дохнуло в лицо смрадом теплым, страданиями лютыми, болью нечеловеческой пропитанным. Сперва понять не мог Веселовский, в чем виниться должен. Растолковали быстро. Сыск вел офицер столичный. Видом благообразный, худощавый, лицом вытянутый, а глаза голубые, в точь стеклянные, неморгающие.

— В прошлом годе учинял ты, капитан, поиск в деревне чухонской, Руоколакс прозываемой? — опрошать начал голосом тихим.

— Была, кажись, деревня такая, — спокойно держался Алеша. — Только что с того?

— А с того, — офицер, допрос снимавший, пояснил, — что приказ ты не исполнил.

— Какой приказ-то? — недоумевал всё.

— Разорять надобно было, а не грамоты охранные врагам раздавать.

Понял тут все Алеша. Вспомнил ту бумагу злосчастную, что выпросил у него финн старый.

— Так в чем вина-то моя, не разумею никак. Ведь поиск провели, скотины и добра всякого взяли довольно. А крестьяне чухонские отдали все не противясь. Боле брать у них нечего было. Вот и написал, чтоб другие наши партии посылаемые шли по остальным деревням. Чтоб зазря время тут не тратили.

— И все? — усмехнулся хитро офицер канцелярии тайной.

— Все! — ответил твердо. А у самого мысль мелькнула: «Не о Лощилине ли допытывается, о жене с сыном найденными. Кто ж спаскудничал?» Но молчал.

— Эй, — в угол темный офицер обернулся. Два палача в фартуках кожаных на свет шагнули.

— Дайте-ка ему. Слегка. Для начала.

Дали. Кнутом-длинником. Ударов с полсотни. Вот откудова в языке русском слово — «подлинник»! Встал Алеша с лавки. Шатнуло, но устоял.

— А теперича меня послушай, — голосом елейным сыск продолжил.

— Подполковник Узенбург, Ростовского полка пехотного, донос на тебя представил. Марта третьего дня разорял он с гренадерами своими да гусарами деревню ту же. Руголакс. Некого майора шведского Кильстрема преследовал. Да не догнал. Ушла от него партия неприятельская. Зато старика одного взял случаем, а тот казал бумагу ему, что ты выдал, капитан. А еще оный подполковник пишет, что по осени сотник казачий, эк, запамятовал, — в бумагу заглянул, — вот он, Лощилин Данила с твоего соизволения бабу чухонскую себе забрал в полюбовницы, а сына ейного, в армии неприятельской служившего, от полона нашего освободил, и других дриблингов шведских такоже. А то был отряд майора шведского, означенного выше. Вот он опять супротив нас и воюет. Не иначе в сговор вы все там вступили? А? Че скажешь-то?

«Узенбург… опять немец какой-то. Прав был Тютчев покойный. Одни беды от них», — молчал Веселовский.

— Ну! — спросили грозно. — Что молчишь-то?

— А что говорить-то? — голову поднял, в глаза посмотрел: «Русским ведь себя считает, а немцам верит!», — Я присяги не нарушал и в сговор с неприятелем вступить не мог. И Лощилин не вступал. Жену он свою встретил с сыном. Еще в войну прошлую, при государе Петре Великом, потерял он их…

Офицер даже с интересом рассматривал Веселовского глазками белесыми, невзрачными. Слушал. Не перебивал.

— А что до дриблингов отпущенных касаемо, так дети ж то были. Зачем в полон-то их тащить. Да и не противились они нам. Ружья побросали от страха. Мы их матерям и раздали. А фузеи ихние привезли. Истинно, присяги мы с Лощилиным не нарушали. Боле добавить мне нечего, — опустил голову капитан.