Книга Уроки милосердия - Джоди Пиколт

— К завтрашнему дню еще десять страниц!

И затем, вместо того чтобы увести меня к себе на квартиру и изнасиловать, он ушел.

Зверюга презрительно усмехнулась.

— Пока что он тебя защищает, но, когда устанет от того, что у тебя между ногами, найдет себе другую.

Я протиснулась мимо нее к Даре.

— Что он с тобой сделал? — спросила она, хватая меня за руку. — Я целый день места себе не находила.

Я устало присела, пытаясь переварить все, что произошло; этот странный поворот событий.

— Абсолютно ничего, — ответила я. — Никакого наказания. Меня даже повысили, потому что я знаю немецкий. Я работала у офицера, он цитировал стихи и попросил написать продолжение истории об упырях.

Дара нахмурилась:

— Что ему нужно?

— Не знаю, — призналась я, не скрывая недоумения. — Он меня и пальцем не тронул. И смотри… — Я достала крошки от кекса, которые спрятала за пояс, и протянула ей. — Он оставил это мне.

— Он отдал тебе еду? — выдохнула Дара.

— Не совсем так. Но он не доел.

Дара попробовала кекс. Прикрыла глаза… Настоящее блаженство! Но через мгновение она вперила в меня пристальный взгляд.

— Минка, черного кобеля не отмоешь добела.

На следующее утро после переклички я явилась в кабинет гауптшарфюрера. Его самого на месте не оказалось, но меня ожидал младший офицер, который и открыл мне дверь. Я вошла. Скорее всего, герр Диббук в «Канаде», инспектирует склады, где трудятся Дара и остальные узницы.

Рядом с печатной машинкой на импровизированном столе лежала кипа документов, которые должны быть напечатаны.

На спинке стула висел женский вязаный кардиган.

Так и повелось, что каждое утро я являлась в кабинет гауптшарфюрера. Он обходил бараки «Канады», меня уже ждала работа. В обед гауптшарфюрер приносил еду из главного корпуса в свой кабинет, часто это были две порции супа или лишний кусок хлеба. Он никогда не съедал всего, просто оставлял на столе и уходил, отлично зная, что я все доем.

Каждый день, пока он обедал, я читала вслух то, что написала за ночь. Потом он задавал вопросы: знала ли Аня, что Дамиан пытается подставить Александра? Мы увидим когда-нибудь, как Казимир совершает убийство?

Но больше всего вопросов он задавал об Александре.

Любовь к брату и любовь к женщине — это разные чувства? Можно ли пожертвовать одним ради другого? Чего стоило Алексу скрывать, кто он есть на самом деле, ради спасения Ани?

Даже Даре я не могла признаться в том, что с нетерпением жду следующего дня, особенно обеда. Казалось, лагерь исчезал, когда я читала гауптшарфюреру. Он слушал так внимательно, что я напрочь забывала, что за этими стенами надзиратели издеваются над заключенными, что людей душат в газовых камерах, «душевых», а потом складывают их тела, как дрова, в крематории. Когда я читала свое творение, растворялась в истории, то могла оказаться где угодно: в своей спальне в Лодзи, у двери класса герра Бауэра; могла записывать свои мысли, делиться горячим шоколадом с Дарой, свернуться клубочком на подоконнике в папиной булочной. Я не была настолько глупа, чтобы допускать, что мы с этим немцем ровня, но в такие моменты я, по крайней мере, чувствовала, что мой голос все еще что-то значит.

Однажды гауптшарфюрер, когда я ему читала, даже откинулся в кресле и положил ноги на стол. Я дочитала до самого интересного места — до того момента, когда Аня входит в сырую пещеру в поисках Александра, и обнаруживает его жестокого брата. Мой голос дрожал, когда я описывала, как она шла в темноте, а под ее ботинками хрустели тараканы и пищали крысы.

Мерцающее пламя факела озарило сырые стены пещеры…

Он нахмурился.

— Факелы не мерцают. Так можно сказать только о пламени в камине. И даже если бы и мерцали, слишком шаблонная фраза.

Я взглянула на него. Я никогда не знала, что отвечать, когда он вот так критиковал написанное мною. Следует себя защищать? Или слишком самонадеянно с моей стороны открывать рот в этом странном товариществе?

— Языки пламени в камине танцуют, как балерина, — сказал гауптшарфюрер. — Парят, как привидение. Понимаешь?

Я кивнула и сделала пометку на полях блокнота.

— Продолжай, — приказал он.

Внезапный порыв ветра — и факел, освещавший мне дорогу, потух. Я стояла, дрожа, в темноте, не видя ни зги. Услышала шорох, движение.

— Александр? — прошептала я. — Это ты?

Я подняла голову и заметила, как внимательно гауптшарфюрер вслушивается в мои слова.

В темноте раздалось негромкое рычание, скорее даже урчание. Чирканье спички. Запах серы. Вновь ожил факел. Передо мной в луже крови сидел человек с безумным взглядом и спутанными волосами. Кровь капала у него изо рта и с рук, в которых он держал кусок мяса. Я отпрянула, задыхаясь. Мы находились в пещере в скале, где, по словам Алекса, он устроил себе скромное жилище. Я пришла сюда в надежде найти Алекса после того, как он сбежал с городской площади. Но это… Это был не Алекс.

Человек — хотя как можно назвать это чудовище человеком? — шагнул ко мне. Кусок мяса, который он держал в руках, имел руку, пальцы… И эти пальцы продолжали сжимать набалдашник позолоченной трости, которую я не смогла бы забыть, даже если бы и хотела. Нашелся Барух Бейлер!

Раздался стук в дверь, в кабинет заглянул младший офицер.

— Герр гауптшарфюрер, уже два часа, — напомнил он.

Я захлопнула блокнот и начала вставлять новый лист в печатную машинку.

— Я и сам в состоянии сказать, который час! — ответил гауптшарфюрер. — Идти нужно тогда, когда я скажу, что пора идти. — Он дождался, когда закроется дверь. — Не печатай пока, продолжай! — приказал он.

Я кивнула, опять перелистала свой кожаный блокнот, откашлялась.

Я почувствовала, как перед глазами все плывет.

— Виновато не дикое животное, — выдавила я из себя. — Это ты сделал.

Каннибал улыбнулся, зубы его были в алой крови.

— Дикое животное, упырь… К чему эти тонкости?

Гауптшарфюрер засмеялся.

— Ты убил Баруха Бейлера.

— Ханжа. Ты можешь, положа руку на сердце, сказать, что не желала ему смерти?

Я вспомнила все те случаи, когда сборщик налогов приходил к нам в дом и требовал денег, которых у нас не было, принуждая отца заключать сделки, чем все больше и больше загонял его в долги. Внезапно я почувствовала, что меня вот-вот вырвет.

— Мой отец… — прошептала я. — Его ведь ты убил?