Книга Праздник побежденных - Борис Цытович

Он ничего не рассказал об Аде Юрьевне. Вот почему он недоволен написанной главой. Он напишет, он обязан это сделать. Слышите, Ада?

Дверца распахнулась и вместе с шумом моря пропустила Натали. В лифчике, трусиках, с бутербродом и баклагой в руках, она, смеясь и расплескивая вино, повалилась лицом ему в живот. Запахло терпко и кисло.

— Что пьешь?

— Афанасий Лукич принес какую-то кислятину в бурдючке из кожи, теплую, но великолепную. Хочешь?

Он отхлебнул.

— Как он там?

— В карты играют. А Мария Ефимовна научила меня на веретене шерсть прясть.

Натали под хмельком разыгрывала шаловливого ребенка и пальцем чертила на его груди, но Феликс в ее голосе уловил вежливую скуку.

— Что написала? — спросил он.

— Я очень даже желаю тебя, мой великолепный Феликс.

Она снова отыскала бурдючок, гулко отхлебнула и, пахнущая вином и морем, с неудовлетворенной страстью настойчиво вторглась в его хрупкий, сотканный фантазией и полный сомнений мир, со своим понятием и принципами, в которых место сказке иль фантазии отводилось лишь в определенное время, да и то на экране или сцене, а вокруг лежала очевидная реальность: как вино, море, загар, инстинкт — приятны и доступны ее разуму, но не более, и в Феликсе впервые зародился протест. Он краем глаза увидел море за окном. Волны не бежали чередой, а сталкивались, всплескивали вразнобой и кипели расплавленной медью. Много воды под луной, почему-то подумал он и прошептал:

— Ада.

— Опять Ада? — Натали села и обхватила колени. Лифчик свис на плоский живот, он это видел при луне. Она помолчала и спокойно сказала: — Выкупайся, ты два дня не вылезал из табачного дыма, можно и ошалеть.

— А Водяной?

— Он ушел — море чисто для тебя, говорит старуха.

— Значит, я доплыву до горизонта.

— А кто ж повезет меня назад? — спросила Натали и прибавила: — А все-таки ты молодец, написал много. А я ревную тебя к этой… Как ее? Утопленнице. — И в голосе ее была скука и безразличие.

Белая в темноте, выложенная плоским камнем дорожка повела его к чернеющему провалу моря. Он вошел по колени в воду и докурил, глядя на золотой рог луны над горбатым мысом, на притихший дом на берегу; по ногам проволакивалось мочало — он знал, это волна катает оборванные водоросли. Днем на этом месте невозможно было устоять… Нужно поторопиться и дописать главу об Аде Юрьевне, ноже и Седом, пока вода совсем не улеглась. Он верил в связь Ады Юрьевны, Фатеича и воды. И подумал: как ясно все вокруг и никакого страха, а ведь Водяной был: Феликс набрал воздух и нырнул в накатившийся вал.

Он вынырнул далеко от берега и, по-лягушечьи разгребая, поплыл в темноту, закрывая на гребнях рот. Он плыл долго, и когда почувствовал усталость, то лег на спину. Он не знал, далеко ли и в какой стороне берег, вокруг лишь бегущие из темноты волны да золотая взвесь Млечного Пути над головой. Лежа с раскинутыми руками, он то скользил вниз, закрывая глаза, и клокочущая вода омывала лицо, то взмывал вверх, и звезды фейерверком возносились из пучины и повисали в черноте неба. При их бледном свете он видел свое голубое в белопенистом кружеве тело, и лишь однажды испугался: волны, будто сговорившись, навалились чередой, покатили его, словно бочонок, шлепая и оглушая, но он успел вдохнуть и выстоял. Море оставило его в относительном покое.

Он сознавал свою ничтожность перед природой и не торжествовал победы над волнами. Один неверный ход, и он пойдет туда, в пучину. Пучеглазые, не видевшие света рыбы обгложут его, слепые моллюски облепят остов. Нет, он не восторжествует. Хватит, в тот раз не послушал старуху, море он любит и боится. Воду любила и Ада Юрьевна. Она любила ее так, что вода забрала ее навсегда и забыла о ней. А он, Феликс, помнит и любит ее, вымышленную, сотканную фантазией из света звезд. Он напишет о ней. Но это же будет ложь? А что не вранье, не иллюзия в человеческом бытии? И ответил — блики на волнах в темноте вот от этих звезд, что вздыбились во Вселенной. Дух, что стоит над миром, и обмануть его нельзя. Это не ложь. Он был убежден в этом. И вдруг увидел среди бескрайних вод феерическую нить, протянувшуюся от его головы к золотым туманностям в небесах. Нет, он не испугался. Ему стало хорошо. С этим он и поплыл по волне, всматриваясь в темноту, а мокрой головой ощущая струящийся свет с неба и себя под ним в ночи.

Утром за чаем с тыквенными лепешками Феликс то мыслью уходил в дымный город, то пытался угадать, кто приезжал на мотоцикле (у крыльца он видел полузатоптанный мотоциклетный след), то с беспокойством наблюдал за Натали, отыскивая пока что незримые изменения, но твердо веря, что они произошли. Натали по-деловому расспрашивала старуху о назначении тех или иных трав и записывала в блокнот ответы, взгляд ее был цепок, затяжки сигаретой коротки и жадны. Она являла собой человека, принявшего решение.

Феликс отправился побродить по берегу, а Натали непривычно не составила компанию. Был конец августа. Море тихо лежало под жгучим солнцем, но небо, лишенное белесоватой дымки, было ярко-голубым и высоким, и Феликс впервые уловил напоминание об осени с ее четкими, лишенными белил красками. Он брел берегом по сиреневому песку, по черно-траурной канве водорослей, мягко пружинивших под ногами. Он поднимался на плато, по траве обходил каменные завалы, размышляя о Натали. Он задавал себе вопросы, сам же и отвечал и мучительно отыскивал недостающие звенья. Натали светская, столичная женщина. Она свободна от условностей и, конечно, может провести время с южным аборигеном. Но по дороге домой с нее сойдет наигранный примитивизм, и в столицу она вернется другим человеком. Конечно, сразу ванна с пеной и ароматическими солями, конечно, Дом кино, шампанское и молчаливое безразличие на лице, и лишь легкий интерес при разговоре о массаже или кавказских водах, расскажет и сама о чудодейственных травах.

А желтые розы? А убитые лобаны? Все это было великолепно, пока расцветала южная любовь. Но любовь кончилась. А рукопись, которая уже много лет писалась? Но для чего? Не напечатана — значит, нет цены! Остался загар, лечебные травы, такие модные ныне в столице, и память о юге, о море, о дивной старухе и, конечно же, о тебе — прелестный, романтический и славный абориген! И как я тебе благодарна! Но, сам понимаешь, пришла осень с дождями, с листопадом и слякотью. Кончился бархатный сезон. Время любви тоже кончилось.

Размышляя так, Феликс и не заметил, как дошел до маяка и вспугнул на берегу стаю что-то расклевывающих и неохотно взлетевших чаек. Феликс заинтересовался и в мешанине песка, гальки и водорослей увидел большой, наполовину расклеванный рыбий хвост. Феликс плоским камнем принялся разгребать песок и отбрасывать черное слежавшееся мочало водорослей. Он увлекся и работал все быстрей, обнажая серебристое туловище, горб и огромную фиолетовую голову, и под некогда мерцавшим зеркально, а теперь студенистым глазом он увидел свой поржавевший гарпун.

Феликсу пришлось прорыть по леске желобок, пока наконец не заблестело в гальке и само ружье, оббитое, но исправное. Под любопытными взглядами чаек, цепенеющих на валунах, Феликс покурил над мертвой рыбой. А рыба, огромная, некогда стремительная и серебристая, лежала у его ног обмякшая и почерневшая, с проклеванным боком, источая смертный дух. Он вспомнил нырок, как нечто далекое, полузабытое, и решил, что жизнь его теперь пойдет иначе, и ценности и убеждения станут другими. И не было ни страха, ни суеверной мистики.