Книга Праздник побежденных - Борис Цытович

— Закапывай! — скомандовал я. — Поспеем.

Служители нехотя поднялись от закусочки на плаще, но молотками застучали проворно, и только опустили гроб в краснозем, как над головой сверкнуло, раскололось и ахнуло. Хозяин присел раскорякой, крестясь, лошаденка стала на дыбы, служители, прихватив бутыль, спрятались под склеп, и город мертвых — с крестами, с памятниками, с бьющейся под чьей-то незримой рукой сиренью — померк в воде, шумно падающей с небес.

Я стоял под карнизом, перед лицом серебряными лентами текла вода, мокла лошаденка, будто кокетливо отставив ногу, бились заросли.

— Все предначертано, — прошептал я, и время потянулось бессвязными обрывками.

Над кустами с облаком водяной пыли проплыла кабина.

— Уехал, — сказал безносый, — пообещал, а не заплатил.

«Ада Юрьевна Мурашева — утопленница, а ты влюбился в нее — прочь!» Я качнул головой. В поле зрения возник безносый. Он отпил сам и протянул стакан начальнику.

— Осторожно! Он сифилитик, — сказал я и удивился голосу своему.

— Новый сифилис к старому не прилипнет, — ответил начальник и осушил стакан.

Шумел дождь. Снова горячее и вонючее дыхание в ухо и голос:

— Ты не гляди, парень, что у него сопатки нету, а на гармонике он такие вертуты да разные фу-ты ну-ты отмачивает, аж покойничкам весело.

И кладбищенский начальник, шлепая по грязи босыми ногами, пустился в пляс, припевая:

Ах ты, да ох ты

Все пошили кофты.

«Изыди! — вскричал хозяин. — Бесы! Земле предавайте, — и схватился за голову, запричитал: — Виновен, Васильевич, я виновен, кто ж водочку наперед ставит? Разве что старый дурак, как я».

И только теперь я увидел, что дождь прошел, похоронщики в закатанных штанах босоноги, а вокруг все искрится и лаково сияет. Я подошел к яме, и смех потряс меня. В могиле, наполовину заполненной красной водой, плавал гроб. Так и должно, подумал я, а безносый удивился:

— Отродясь такого не видывал. Гляди — плавает. Чаво делать будем?

— Чаво-чаво! — передразнил начальник. — В яму не всунься. Водка, она все могет.

— Водка, она всему голова, — согласился безносый и вонзил лопату в доску и надавил. Гроб изворачивался, бурлил. «Свят, свят», — крестился хозяин.

— Стоишь здеся — вылупился, как курва, — взъярился на меня начальник. — Загребай!

Лопата из моих рук выскальзывала, грязь чавкала, летели брызги. Все были перемазаны красноглином. Потом вырос трясинный холмик. Безносый обшлепал его, но он расползался.

Проходили музыканты, босоногие, со сверкающими трубами на плечах и ботинками в руках. Они оглядывали нас серьезно и скрывались за холмом сперва по пояс, а затем и вовсе. И лишь барабан на плечах длинного, поблескивая литаврами, долго и как-то нереально покачивался, подпрыгивая над порыжелым склоном. А вдали, под низкой голубой тучкой, в малиновом свете, мокрый и удивительно цветной город будто на гигантском блюде отплывал в ночь, в иное звездное пространство. И опять в этот день я ушел в состояние отрешенного покоя и залюбовался вечерним пейзажем.

И город в закатном свете, и утомленные музыканты напомнили мне о картине Брейгеля «Возвращение с охоты».

— Конечно, конечно, — прошептал я, — это ваш вечерний город, господин Брейгель. Это, конечно, ваши персонажи — вон они, еле видимые, поблескивают цепочкой в сумерках низины. — А ведь музыканты могли сыграть, подумал я, стоило им только заплатить.

* * *

Это было последнее, что я мог сделать для Фатеича, но не сделал.

Телега тронулась, грязь, словно красные шины, облепила колеса, и они бесшумно вращались. Я глядел назад, холмик затерялся среди могил, а безносый, задрав голову, пил прямо из бутыли, и она сверкала на солнце. Подошел и начальник, и они сцепились — то ли в драке, то ли в пьяной борьбе. Я глядел на них и шептал:

— Вот так-то, господин Брейгель. Ада Юрьевна Мурашева, удивительно красивая женщина, и покоится она на этом кладбище в этом городе.

* * *

Он дописал главу, сложил листы и лег в машине. В запотевшем окне размазался мутный медный свет. Он протер стекло, и будто на переводной картинке лаково проявились черный клюв мыса, луна над ним и водяные холмы с росплесками меди на вершинах, которые обреченно шли и шли. Чтобы разбиться на берегу.

Он не любил бушующее море, волны, как безумие, — можно танцевать голышом на берегу, можно голову разбить о камни, — буря будет буйствовать, пока не опишет свой круг. Он ощущал головокружительную усталость, но страха теперь уже перед морем и Водяным как не бывало. Хоть он знал, что есть прямая связь с Фатеичем, Адой Юрьевной и коричневой водой. Но дело было сделано, глава написана, и этой работой все страхи были смыты.

Правда, не было и радости от законченности труда. А почему? — задал себе вопрос Феликс, да сам же и ответил: ничего-то ты не смог в том городе. А еще? Ты бездарь, возомнившая о себе, да и описал нечестно. Вспомни хотя бы нож… Прошло много лет, но, вспомнив о ноже, он ужаснулся, даже сел в кабине. Почему? — спросил он себя. Почему не выкинул нож? Ведь нож напоминал о себе, однажды даже палец распорол, и было так просто бросить его в подворотню иль в урну. Так нет же, рядом находился доктор, или еще кто мешал. Я откладывал, не придавая мелочи значения, и забывал. А мелочей в жизни нет — есть НАЧАЛО. Умный увидит его и отреагирует, глупый пройдет мимо и лишь потом будет оправдываться (был утомлен, не придал значения, думал иначе и прочее… пустое послесловие).

Не увидел и он, а безумие плело свои козни. Вечером после похорон так и вовсе память отшибло, и нож, омерзительный обломок стали с ручкой из ржавого бинта, жил в его кармане, в темноте, жил, словно гадюка в норке, жил и ждал крови. Он дождался. А город?.. Там все двери запирались перед ним, пути вели не туда, и хорошо, что ночь прикрывала и удалось сбежать. Там сейчас цветут каштаны, подумал он.

Город плетет дымные косы и качает нефть. А на окраине, в сирени, всеми забытая, покоится Ада Юрьевна Мурашева. Нет, он не забыл, он помнит ее.

— Ада! — позвал он, и грудь заполнило нечто грустное, но радостное, и он не мог воспротивиться этому нечто, да и не только не мог, а наоборот, даже страстно пожелал, чтоб оно пришло. Он знал, что это любовь к утопленнице распускается робким цветком, и Ада Юрьевна будет с ним вечно.

Он подсознательно приглядывался к Натали и находил в ней все менее черт Ады Юрьевны.

По непонятной причине Натали заскучала, мается: старуха ей больше не интересна, Натали пьет все больше и, как Феликсу кажется, что-то обдумывает и чего-то ждет. Но главное, к удивлению своему, он перестал ревновать Натали, и в его воображении гораздо чаще появлялась Ада Юрьевна.