Книга Бунт Афродиты. Tunc - Лоуренс Даррелл

Вы можете сказать, что подобный аппарат не способен пророчествовать; но будущее — это только память о прошлом, продлённая в будущее. Если хотите, обратная сторона луны памяти. Предсказания звёзд в небе, ещё не увиденные телескопами, — вот точная аналогия. Большинство жизней может быть прослежено от первого крика до предсмертного хрипа. Не пощажу собственных восьми колен математической родословной, которые подтвердят это утверждение, — чёткие закорючки, скорлупа космического яйца. Как мало нужно для того, чтобы предугадать человеческий потенциал одной данной жизни; посредством звуковых колебаний вернуться к памяти и оттуда — в настоящий момент. То, чего никогда не постигнут пандиты[90]фирмы. Когда они разберут Авеля, им откроется немая груда проводов, как человеческий скелет. Где душа у этой машины? — закричат они. Ах, боже мой! Изобретение столь же исключительное, уникальное и совершенное, как телескоп. Eppursimuove![91]и так далее.

Всё проверяется практикой; а я для работы располагал лишь малой частью мозаики — только людьми, которые сталкивались со мной, как бродячие звезды: их словами, представлениями да некоторыми известными мне обстоятельствами их жизни. Под клавишный пульт я занял вместительные хоры для музыкантов, смонтировав длинную и сложную панель в виде какого-то огромного киношного органа; позади неё располагалась звуковая библиотека с преобразующей системой. Что может быть лучше чтения по звёздам? И правда, прислушиваясь к ним, несущим любовь и боль, слабые твари вторили музыке сфер. Это всё раздавалось из моих маленьких магнитофонов — многие из них издавали жуткий хрип и скрип. Сидя там в оглушительном одиночестве молчащего дома (слуг я большей частью распустил), я, худой бородатый человек, переключался с жизни на жизнь. Конечно, потребовалась вечность: больше трёх лет прошло, пока удалось получить первый связный результат из исходного материала. В этом направлении я и надеялся начать военные действия против Джулиана — своё преследование сей таинственной личности. Я думал и о других средствах, но всё это было шалостями школьника — вроде посланий, написанных невидимыми чернилами, которые бы медленно проявлялись на его пресс-папье. Но Авель был лучше. С его помощью я мог проанализировать все разговоры. Большинство их не были приятными — но разве правда бывает когда приятной? Я также многое узнал о себе, о своём непонимании жёнщин. Было ужасно увидеть истинную Бенедикту: её следовало жалеть, а не ненавидеть. А тихий плач Иоланты на смертном ложе: «Как мало удалось пожить, и всё в отелях. Всё, казалось, некогда, а теперь…» Следовало бы уносить этих женщин в зубах на какой-нибудь пустырь и там не спеша пожирать их. Но с другой стороны, женщины не могут не быть хищницами — повестись с какой-нибудь всё равно что унаследовать норковую ферму.

Приехал Марк, мой сын — как необычно это звучит! Но он сторонился меня, таился по углам, чтобы ненароком не столкнуться со мной. Я видел его, бледное худенькое создание с торчащими ушами, с торжественным видом шагающего в церковь в сопровождении двух чёрных гарпий, словно под конвоем. Было ясно, что они получили соответствующие инструкции. Мальчишка готовился к вступительным экзаменам, хотя едва вышел из детсадовского возраста. Можно было бы пропустить его через Авеля, да скучно. Я видел, слышал, как он сидит за моим столом в «Мерлине» — бледный узкоплечий молодой человек с волосами, мыском растущими на лбу. Но до этого пока далеко, это будет, когда я сам… исчезну. Будущее виделось туманно, с более чем вероятным самоубийством в конце. Но, говоря о самоубийстве, раз уж слово произнесено, я вспоминаю попытку Марка совершить нечто подобное. Однажды, работая рано утром, я ненароком глянул в окно и увидел, как он идёт к озеру. В руке он держал кусок хлеба, очевидно собираясь кормить лебедей. Я уже было отвернулся, когда что-то в его походке показалось мне странным: он шагал так скованно и неуверенно, словно заставлял себя идти только силой воли. Мгновение спустя он вошёл прямо в ледяную воду и медленно побрёл дальше. Густо падал мокрый снег. Я дважды окликнул его, но он не обернулся. Вдруг я понял, что он задумал, и бросился к двери. Внутри у меня всё похолодело. Он заходил всё глубже, вода была ему уже почти по горло. Я бросился за ним, и ледяное озеро ожгло меня. Я дотянулся до его головы в тот момент, когда вода поднялась ему до губ. Лицо у него было синее и искажённое от холода, он плакал и смеялся. Я затолкал несчастное создание себе под рубашку и с трудом потащился к берегу, сам едва не теряя сознание от холода. Синий креветочный ротик снова и снова повторял: «Меня не хотят пускать к тебе». Не помня себя от холода и душевной боли, я бросился в ванную на нижнем этаже, пустил горячую воду и посадил его в неё, чтобы отогреть окоченевшее тельце. Тяжело опустился напротив него на биде и заплакал; я плакал по собственному одинокому детству, по материнской груди, по самой утробе — единственной памяти, о которой мы знаем. Он тоже плакал, но жалея меня; и вскоре я почувствовал, как его маленькая бледная ручка касается моей головы, гладит, утешает. Мне не нужно было спрашивать, кто или что старается не подпускать его ко мне. Так мы сидели очень долго, глядя друг на друга. Потом я растёр полотенцем его порозовевшее хилое тельце, встревоженный его худобой, впалой грудью. От нашей одежды, брошенной на радиатор, шёл пар. Пока она сохла, я спросил:

— Хотелось бы тебе поработать со мной над Авелем? — и в его глазах появился слабый блеск.

— Но они мне не позволят, — вздохнул он.

— Значит, надо сделать так, Марк, чтобы они ничего не узнали, только и всего. Ты должен выбрать время, как сейчас: или очень рано, когда они ещё спят, или очень поздно, когда они уже спят.

Так он стал моим фамулюсом, украдкой спускаясь ко мне, когда ещё не начинало светать, чтобы провести два увлекательнейших часа среди моих лампочек и проводов. Поначалу трудно было объяснить основные принципы работы Авеля, но со временем он научился управлять всей системой и ловко шнырял по моей органной галерее, как юный подносчик снарядов.

— Что такое Авель на самом деле?

— Ну, когда-нибудь тебе захочется знать о всех нас, о твоём и моём прошлом, о твоём будущем.

— Захочется?

— Почти наверняка. Всем этого хочется. Вот, посмотри на программную клавиатуру — видишь секции, названные «Когда», «Кто», «Почему», «Где» и «Если».

— Если? — удивлённо повторил он. — Почему Если?

— В каком-то смысле это самый важный вопрос из всех — он может изменить все другие: всего лишь малая крупица Если.

Приятно было и то, что у меня появился собеседник; пока мы работали, я рассказал ему всю родословную Авеля, начиная от «Теэтета» с его восковой табличкой в человеческой душе, что стремится отпечатать на ней каждое ощущение, мысль, чувство[92]; о платоновской теории памяти и всём этом трёпе, и ребёнок слушал с восхищением и явно понимал. Единственное, пришлось предупредить его насчёт досье на Джулиана — как тут надо быть осторожным; потому что, когда я закончу его, уверен, Джулиан попадёт в мою ловушку и заявится выведать, что можно о нём узнать. Какой человек не поддастся искушению прочитать секретное дело на себя? Это была вторая панель слева, с заманчивой красной кнопкой. Я открыл её Марку — чтобы быть уверенным, что он всё понял, — и мы вместе заглянули в стволы заряженного ружья двенадцатого калибра, от взведённого курка которого шла натянутая проволочка. Марк недоумевающе посмотрел на ружьё, потом на меня, сощурился, пытаясь оценить значимость такого доверия. Но ничего не сказал.