Книга Кабала - Александр Потемкин

— Поставь на стол пирог и три блюдца. В наши тарелки положи куски пирога. Можно даже надкусить их. Рядом поставь чашки с чаем и сахарницу. Как будто мы едим. В третий ломтик вложи нанопилюлю. Встретив нас за чаем, вполне возможно, он сам захочет присоединиться к скромному застолью… Выпить чай и съесть пирог. Это не должно вызвать никаких подозрений. Если промолчит, скажем, постесняется, можно не очень настойчиво, даже несколько небрежно, пригласить к столу. Но, конечно, насильно в рот ничего не запихнешь. Другого варианта не вижу.

— Так и сделаем. Я схожу в кондитерскую. Надеюсь, она открыта. Кризис, многие разорились… До скорого!

Шел восьмой час вечера. Молодые люди приготовились к встрече с Кошмаровым. Парфенчиков то и дело выкрикивал: «Явитесь, профессор! Мы вас заждались! Третью чашку чая пьем! Ау! Хватит мучить друзей! Ау! Обещали же к вечеру шагнуть в гости…»

Наконец перед глазами возник очкарик.

— Как дела, друзья? — поинтересовался он.

Огляделся и про себя заметил: «Что это они вдруг чаи с дорогущим пирогом распивают? Раньше такого не наблюдалось. План какой-то наметили? Если сами не предложат чаю, то выпью, если пригласят к столу, откажусь. Вдруг они в пирог пилюлю мою внедрили, меня накормить собственным изобретением захотели? Чудаки… Какие бы цели ни преследовали, некрасивая эта затея. Я же к ним по-дружески… Одним словом, пока жду!

Вслух он сказал бодро:

— Приготовил я вам русмак. Гарантию качества дать не могу, но, кажется, с ним все в порядке. Может, все же, попробуем с кем-то из вас? Кто первым готов принять пилюлю?

— Я, — торопливо бросил Петр Петрович. — Ведь аберрация реальности, особенно даже собственной личности, меня интригует больше, чем холодное, неумолимое здравомыслие.

— Я, — вдогонку выкрикнул Помешкин. — Приверженцы волшебного цветка постоянно стремятся к одиночеству, уверовав, что исключительно в этом состоянии возникают галлюцинации, предвестники творческого осмысления самого себя. В какой-то момент в голове начинает гнездиться мысль, что только дух суверенен, лишь он определяет человеческую сущность. А воля не свободна, она подвластна чужим желаниям, искаженно отражает сущность.

— Компромисс… Давай начнем вместе! — предложил Парфенчиков. — Вместе задумали, вместе и приступим. Потому что оба постоянно стремимся заглядывать в мир, о существовании которого не имеем ни малейшего представления. А вы, профессор, тем временем чаек с пирогом откушайте. Вкусно!..

— Господин Кошмаров не хочет. Что ему наш пирог? — недовольно заметил Григорий Семенович. А про себя подумал: «Чего это Парфенчиков раньше времени карты раскрывает. Умник».

«Значит, заговор! — пронеслось в голове очкарика. Тогда и я вам свинью подложу. У меня с собой всегда сюрпризики найдутся. Посмотрим, чья возьмет».

— Нет, друзья, — отказался он решительно, — вы же знаете, я никогда не ем и не пью. Делаю это не из предосторожности, а исключительно по рекомендации врача. Он прописал мне специальную диету, так что благодарю сердечно. Ну что, начали? Предупреждаю, обратной дороги нет. Она невозможна! Прощаться не буду, так как от случая к случаю стану вас навещать. Уверен, что скучать не будете. С такой энергетической мощью разве заскучаешь? Вот вам по две пилюли на каждого… Приступайте! — тут он как-то странно усмехнулся.

— Почему по две? — спросил Помешкин.

— А мне все равно — по две, по три, по пять… Чем больше, тем ярче состояние. Может, добавите, профессор? — попросил Парфенчиков.

— Первая пилюля дает кайф, вторая обеспечивает его действие на вечность. А тебе, Петр Петрович скажу: этого достаточно. Я себе не позволяю перебарщивать и другим не советую. Пожалуйста, заедайте пилюли своим кукнаром. Какой силы опьянение вы получите, в таком останетесь на все времена.

— Здорово! — обрадовался Петр Петрович. — Раз так, поехали! — И он запил зелье холодным чаем. — Хорошо! Прекрасно! Если раньше вполне цивильные страны с некоторыми человекоподобными типами, не вписывающимися в свод законов, поступали торжественно и радикально — укорачивали их на голову, то я, как субъект суверенной культуры, являюсь приверженцем другой идеи: готов немедленно выбросить все, что ниже головы, в мусорный сборник. Потому что Петр Петрович не подвержен тяжелейшим людским грехам, он не искушается плотью, его благодать — очарования спектаклей кукнара. Для этого и одной головы предостаточно!

За ним пилюли принял Помешкин.

— Горьковато! — поморщился он.

— А я удаляюсь, — начал прощаться Кошмаров. — Чуть что — зовите. Не обещаю, что на всякий крик приду, но пытайтесь. Достучаться можно всегда. У меня память неплохая. Все запоминаю, особенно дурацкие затеи…

Его уже никто не слышал. А он продолжал про себя: «Моя месть не такая уж злобная. Несколько лет проваляетесь в принудительной психушке. А я буду следить за вами в дни просветления. Покаетесь — верну на сибирские просторы, нет — прощайте, господа! Мир, в котором вы нынче пребываете, останется с вами. Где в нем реальность, а где преследуемые наваждения, я и сам понять не в состоянии. Так что в желтом доме вы или в хате помершей Фатеевой — по большому счету, без существенной разницы. Когда воспаленность разума превыше всего, а игры взбалмошного ума являются приоритетом бытия, то пространство, в котором обитаешь, никакого смысла не имеет. Главное для вас объемы и горизонты сумасбродных фантазий. Так что мое наказание вам — ласковое, приятельское, научное. Хочу понаблюдать за вами глазами исследователя-генетика. Пока!»

После семи ложек с бугорком, выпитых на одном дыхании, Петр Петрович довольно заулыбался. Доза-то была принята лошадиная. Он заел кукнарчик ломтиком хлеба, опустился на пол и стал ждать того самого замечательного мгновения, названного приходом, из-за которого без памяти влюбляются в маковую головку сотни тысяч наших сограждан. Но нынешнее состояние Парфенчикова было особенно восторженным. Обещание профессора, что мгновение счастья растянется в бесконечности, вызвало истинное обольщение. Такого великого подъема духа Парфенчиков не испытывал никогда в жизни. Это счастливейшее состояние больше никогда не покинет его. «Ни-ког-да! Ни-ког-да! Никог-да! — то и дело проносилось в его голове. — Ох как это сладко звучит! Как истинный гимн победы! Торжество безграничной свободы над царством извращенного потребления. Ой-ой, как прекрасно!»

— Началось! Чувствую, как ворвалась в мою плоть и сознание вселенская сила, — начал шептать себе под нос, даже несколько таинственно, словно заговорщик, господин Парфенчиков. — Ой, понесло! Волшебный натиск сокрушает на своем пути все преграды биологической сущности Петра Петровича. А нужны ли они мне? Нет! Тьфу! Давайдавай, разрушай меня всего, полностью, основательно, оставь лишь возбужденный разум, воспаленное сознание и желание носиться по лабиринтам наваждений. Ой, какой божественный кайф! Какое утонченное состояние! Какой удар колдовской, пьянящей стихии! Ой-ой, Петр Петрович! Такого еще никогда не было — из ануса потянуло жаром восторженного шлейфа. Что за радость! Что за легкость во всем теле! Я оторвался от земли, начал витать, воспарил, я в небесах, на магических качелях. Кайф — это я, восторг — это я! Хочу, мечтаю закричать на весь мир — какое чудо сотворил со мной очкарик. Милейший профессор! Гениальный тип! Бог чувств и наслаждений! Господи, разве может быть так прекрасно, разве позволительно обладать таким великим счастьем? О, маковый цветок, — ты внеземное божество, ты вселенский праздник, ты — сама вечность. Мне так замечательно, что чувства заслонили сознание, заплетается язык, прерывается дыхание, пропадает пульс, замирает вся биология, я полетел… Погружаюсь в нирвану вечности, уже нет сил говорить с собой… Нужны ли они… Ой-ой… о… о… Хмхм… хм… хе-хе-х…