Книга Червь - Джон Фаулз

В: Он держался обходительнее?

О: Да. Почти как поначалу.

В: Не полюбопытствовали вы, что же произошло тогда в языческом капище?

О: Нет.

В: Отчего же вы упустили такой удобный случай?

О: Я рассудила, что он, когда захочет, тогда и расскажет. А не захочет — не расскажет. Я совсем уверилась, что пребываю под его защитой, и только былая его суровость и показное безразличие до сих пор препятствовали мне понять, как я ему дорога. Я лишь не могла взять в толк почему.

В: В тот день в пути вы вновь утоляли похоть Дика?

О: Нет.

В: Не делал ли он к тому покушений?

О: Я не захотела.

В: Он не раздражился? Не пробовал употребить силу?

О: Нет.

В: Положил дождаться ночлега?

О: Тогда тоже ничего не было. В Тонтоне не нашлось ни единой гостиницы, где мы могли бы устроиться по своему вкусу, пришлось расположиться на постоялом дворе поплоше, из тех что ближе к окраине. Меня положили с другими горничными, Его Милости и мистеру Брауну определили на двоих один тесный покойчик, а Джонс и Дик спали на сеновале. Ни с Его Милостью, ни с Диком я уединиться не могла, даже если бы они того пожелали. И во всю ночь меня никто не тревожил, только вши да блохи.

В: Положим, что так. А на другой день?

О: Весь тот день мы были в дороге и проехали, пожалуй, самый длинный против прежних дней путь. А как миновали Бамптон, так с большой дороги свернули и пустились тропинками. Проезжих там редко-редко встретишь.

В: Не вы ли уверяли, будто положили на мысль к Клейборн не возвращаться, а податься в Бристоль и разыскать родных?

О: Верно.

В: Для чего же было заезжать так далеко на запад? Будто из тех мест, через которые вы ехали, добираться до Бристоля не удобнее?

О: Всё так. Только я не находила в себе довольно решимости и не видела к тому способов. В душе я, прости Господи, была ещё шлюха. Поживёшь в борделе — лишь в разврате заматереешь, во всём же прочем изнежишься. У нас и прислуга была своя, и всё-то было там поставлено на такую ногу, чтобы мы ни в чём нужды не имели: редкая леди видит такую о себе заботу. А от всего этого мало что заражаешься своенравием, но и перестаёшь думать о завтрашнем дне. Не было под ногами крепкого основания, не было и веры, чтобы помогла вооружиться против завтрашних невзгод. Я и правда помышляла бежать в Бристоль и переменить свою жизнь, но в ту пору мне и без того было не худо: Лондон, что ни день, то дальше, а Его Милость пусть себе блажит. Припала охота куражиться — вольному воля, до Тонтона, так и быть, потерплю. А там выжду ещё денёк — и конец. Посмей тогда меня выбранить — не обрадуешься.

В: Будет. Довольно об этом.

О: Нет, ещё слово. Иначе не поймёшь, каким путём влеклась моя душа. И душа Его Милости. Не прогневайся: говоря лишь об одном, всё истину до конца не представишь. Подлинно, что я спозналась с Диком сперва по принуждению, но продолжала его удовольствовать из жалости. Скоро я нашла, что он умеет доставить немалое наслаждение. Ни один мужчина — ни даже тот первый, которого я узнала ещё девчонкой, безрассудно пренебрегши родительскими наставлениями, — никто не в силах был усладить меня так, как Дик. В греховном искусстве любви он не смыслил аза в глаза, но я бы не променяла его ни на какого искушённого знатока. Так он меня любил — крепко любил, всем своим непонятным сердцем, только что не умел высказать эту любовь словами. А мне это его немотствование говорило больше, чем все въявь произнесённые речи. Не через телесную связь, не в совокуплении, от нашего скотского начала происходящего, — нет, в другие минуты. Когда я в дороге дремала у него на груди, когда наши взгляды встречались — да разве всё упомнишь? Тогда я слышала, что он хочет сказать, даже яснее, чем если бы он изъяснялся вслух. В тот последний вечер он пришёл ко мне в почивальню и овладел мной, а потом лежал у меня в объятиях и плакал. И я плакала вместе с ним, потому что постигала причину его слёз. Точно мы с ним заточены по разным казематам: видим друг друга, за руки берёмся, а больше ничего не можем. Называй это как тебе заблагорассудится, но я от роду ничего непонятнее и слаще этих слёз не знавала. С ними выходил из меня мой блуд, грех, зачерствелость моя — всё, что поселилось во мне с тех пор, как я утратила невинность. Все эти годы я жила во мраке и была словно каменная; не знаю, сделалась ли я доброй христианкой, сподобилась ли спасения, одно могу сказать: раскаменела. Хочешь верь, хочешь не верь — это чистая правда.

В: Вы любили этого человека?

О: Любила бы, сумей он совлечь с себя Адама.

В: И что вам слышалось в его безмолвных речах?

О: Что он, как и я, разнесчастнейший из смертных, только от другой причины. И что он так обо мне и понимает. И за то ещё меня любит, что я не извожу его насмешками и презрением.

В: Хорошо. Не случилось ли вам в тот последний день путешествия поудалиться вместе с Его Милостью от остальных?

О: Мы взъехали на гору при дороге. С вершины было видно на много миль вперёд.

В: Верно ли, что Дик при этом указал в неком направлении? Что то было указание на некую местность?

О: Мне подумалось, это он для пущей важности: хочет показать, что хорошо знает окрестности.

В: Просил ли Его Милость о таковом указании? Не предварялось ли оно какими-либо знаками?

О: Нет.

В: Не указал ли Дик в направлении пещеры, к которой вы приехали на другой день?

О: Этого я не разобрала.

В: Пещера имела своё положение как раз в той стороне, не так ли?

О: Может быть, и в той. Он указывал на запад — вот и всё, что я поняла.

В: Далеко ли вам оставалось до места вашего ночлега?

О: Часа два езды или чуть больше.

В: Не случилось ли в дороге ещё что-либо достойное примечания?

О: Его Милость рассерчал из-за фиалок. Они так славно пахли, и я сунула пучок себе за шарф под самым носом. А Его Милость, не знаю почему, посчитал это за дерзость. Но всё это он мне высказал после.

В: Осерчать без причины? А других поводов, выключая букетец цветов, вы ему не подавали?

О: Точно не подавала.

В: Что же он вам потом высказал?

О: После ужина он прислал за мной Дика. Я было решила — опять для той же надобности, но едва я к нему вошла, как он Дика отпустил. Его Милость велел мне раздеться донага. Я сделала по его слову и ожидала, что он наконец испытает на мне свои силы. Но он вместо того приказал мне сесть подле себя на скамью, точно как для покаяния, и припомнил мне эти самые фиалки. Отчитал за дерзость, обругал шлюхой — как только не честил. Сам себя в лютости превзошёл, словно с цепи сорвался. Даже заставил опуститься на колени и клятвенно подтвердить, что все его слова про меня правда. А потом нежданно-негаданно заговорил на иной лад, уверил меня, что, напротив, он мною весьма доволен. Вслед за тем он завёл речь о тех, кого называл хранителями вод, — нам предстояло увидеться с ними назавтра. И я, оказывается, была привезена сюда с тем, чтобы их ублажать, а за это Его Милость обещал мне награду. Только я должна отбросить лондонское жеманство и держаться с ними попросту, без затей и виду не показывать, что взята из борделя.