Книга Западня - Китти Сьюэлл

Мальчик в раздражении закатил глаза:

— От этого предложения она уже отказалась.

— Да ладно, — сказала Уйарасук, — будут другие. К чему спешить? И потом, я едва ли успею. Резьба занимает много времени; все работы всегда в одном экземпляре.

Было заметно неудовольствие Чарли. Он посмотрел на Давида в поисках поддержки.

— Моя мать — технофоб. В продаже есть потрясающие машины — пневматические молотки, высокоскоростные шлифовальные машинки, дрели, электрорезки — но мама настаивает на том, чтобы все делать по старинке. Когда я окончу учиться резке, я собираюсь делать это по-другому и обязательно куплю необходимое оборудование, чтобы успевать воплощать свои идеи.

— Правильно, — Давид старался не принимать чью-либо сторону в споре.

— У меня полно идей.

— Я бы хотел их услышать.

Давид смотрел на юношу, своего сына, стараясь сдерживать свой пыл, свое восхищение ребенком, которого он и не надеялся когда-либо иметь. И вот он здесь, перед ним, во плоти, и черты Давида в нем яснее и заметнее, чем что бы то ни было. Чарли смотрел на него выжидающе, хотел, чтобы Давид подтвердил необходимость технических приспособлений и изобретений. Давид видел, что мальчику нужен был этот баланс между мужским и женским началом. Ему и самому этого не хватало, когда он рос с овдовевшей матерью и сестрой. В памяти всплыло бледное лицо Марка. Еще один мальчишка без отца… И все же какая разница между этим храбрым молодым человеком, полным желания выжить, вырасти и преуспеть, и несчастным сыном Шейлы с его наплевательским отношением к жизни!

Давиду вдруг стало стыдно за свое вновь обретенное ощущение чуда. Привязанность и нежные чувства по отношению к Марку и Миранде соединялись с гневом, который вызывала в нем Шейла. Гнев вспыхнул в нем на мгновение, и кулаки непроизвольно сжались. Но он исчез так же быстро, когда Давид понял, что именно ее подлому мошенничеству он обязан этим потрясающим открытием.

Чарли поднял голову и, сузив глаза, смотрел на Давида: он изучал его черты и явно был озадачен вспышкой эмоций, замеченной на лице гостя. Потом он улыбнулся, что-то для себя решив.

— Думаю, я оставлю вас поболтать, а? Мне тут нужно кое-что сделать.

— Нет. Не уходи, — вырвалось у Давида, и он отругал себя за рассеянность. — Я хотел спросить тебя… Я хочу все о тебе узнать.

— Не беспокойся, старик, — ответил Чарли. — Как только я начну болтать, ты тут же пожалеешь, что я начал. — И низким голосом он в шутку пригрозил: — Я вернусь!

Он грациозно выгнул ногу дугой, позволяя кинетической инерции толчка веса тела привести протез в стоячее положение. Потом рассмеялся:

— По крайней мере, это помогает удерживать баланс, я могу придерживать протезом дверь или писать на нем заметки.

Когда он закрыл за собой дверь, комната будто опустела. Она вдруг показалась гораздо больше и просторнее. Давид посмотрел на Уйарасук и засмеялся, и она тоже рассмеялась, угадав его чувства.

— Как мог такой удивительный человек вырасти на такой унылой земле? — спросил Давид, покачав головой.

— Ты многого не понимаешь об этой земле.

— Ты права, — уступил он, — в людях, которые на ней живут, нет никакого уныния.

Давид поднялся и пересел на диван рядом с ней. Довольно долго они молча смотрели друг на друга. На него тут же нахлынули воспоминания о тех чувствах, которые он когда-то здесь пережил. Давид боролся с желанием обнять Уйарасук и крепко прижать к себе, чтобы поделиться частью сил, которые смертельное испытание, выпавшее на долю Чарли, отняло у нее. Он готов был обещать ей все, что угодно, предложить все, чем он владел, всю его заботу и время. Но он понимал, что должен сдерживать себя, чтобы не испугать ее своей бурлящей сентиментальностью. И все же он должен был сказать что-то, выразить свои чувства.

— Думаю, дело в тебе. А вовсе не в земле. Ты родила совершенно необычного ребенка. Я не знаю, как выразить глубину своих чувств. Я очень благодарен, я тронут, глубоко потрясен…

Уйарасук опустила глаза, взволнованная его заявлением.

— Эй, — усмехнулась она, — ты же его еще не знаешь. И даже если ты прав, думаю, ты сам тоже имеешь к этому кое-какое отношение.

— Совсем небольшое. — Он глубоко вздохнул. Руки его дрожали, в груди все сжалось. Боясь какого-то эмоционального всплеска, он откинулся назад и попробовал сменить тему. — Расскажи мне об этом, — попросил он и обвел жестом комнату.

— А, дом, — поняла она с очевидной гордостью. — Я встретила молодого архитектора в Ванкувере, и он спроектировал для меня этот дом в обмен на одну из моих работ. Мы встретились на открытии выставки, и он как-то проникся моими работами. Я думала, что это больше, чем просто честная сделка, особенно после того, как он добился для меня средств на его строительство. Это прототип домов, которые теперь стоят на вечной мерзлоте.

Давид смотрел на нее и ломал голову, сколько мужчин было в ее жизни с тех пор, как родился Чарли. Молодой архитектор, вероятно, был очарован ею, и Давид ощутил острый укол чувства ревности к тем годам, когда он ничего не знал о ней и об их замечательном сыне. Он вдруг осознал, что в некотором роде она сильно изменилась: стала заметно более опытной и уверенной; побывала во многих местах и встречалась со многими людьми; хорошо зарабатывала — а деньги означали влияние, независимость и возможность выбора. Однако сущность ее осталась неизменной: она по-прежнему легко краснела, легко смеялась веселым смехом своего отца, и в ней все еще была та природная женственность, которая так привлекала его.

Она не боялась молчания, в отличие от многих женщин в «быстром» мире. И они сидели, погруженные каждый в свои мысли в сгущающихся сумерках. Давида зачаровывал огонь, который женщина развела в чугунном камине. События нескольких последних дней вымотали его, и он задремал на какое-то короткое время. Когда он открыл глаза, у женщины на коленях был кусок шкуры, и она точила свои инструменты для резьбы на гладком овальном камне. С другой части дома доносились неумелые гитарные аккорды, Чарли пел старую песню Дилана. Давид сидел неподвижно, прислушиваясь. Совсем недавно он и сам играл и пел ту же самую песню, но после того, как лишился кончика пальца и гитары, поклялся себе никогда больше не играть. Голос мальчика как раз менялся, и вибрирующий бас перемежался резким фальцетом. Давид был готов истерически расхохотаться, и в то же самое время в нем просыпалась тревожная нежность.

— Я тебе когда-нибудь говорил, что играю на гитаре? — спросил он.

Уйарасук оторвалась от работы.

— Не говорил, — покачала она головой.

— Какое странное совпадение, правда?

Она усмехнулась и вернулась к работе, и оба слушали, иногда улыбаясь, иногда съеживаясь. Вдруг послышался недовольный крик, и гитара затихла. Неудовлетворенность… как хорошо Давид знал это чувство!

Снова стало тихо, и он опять стал следить за скольжением резца по овальному камню плавными круговыми движениями. Пальцы Уйарасук направляли резец привычным движением, с бесконечным терпением, будто ей не было знакомо понятие времени и не имело значения, как долго придется точить инструмент. Давиду очень хотелось пойти поговорить с сыном, поиграть на его гитаре, послушать его то детский, то мужской голос, но у него остались вопросы, на которые он хотел получить ответы. В разорвавшейся тишине его вопрос прозвучал резче, чем он того хотел, и это испугало женщину.