Книга Милосердие палача - Виктор Смирнов

У штабной хаты толпились его командиры, начальники различных служб и штабные работники. Курили, тихо переговаривались. Слащев издали окинул взглядом собравшихся, не заметил среди них ни начальника штаба Дубяго, ни начальника разведки Шарова. Значит, еще не все собрались.

Усевшись на лавочке, стал глядеть на скрывшийся в темноте, как бы затаившийся, противоположный берег. Он чувствовал, что именно здесь, на этом участке, который Врангель посчитал «тихим уголком», будут решаться судьбы всего огромного, развернувшегося в Северной Таврии сражения.

Пахло нагретыми вишневыми деревьями, сочащимися густым клейким соком. От Днепра несло рыбным запахом, сыростью. К нему никто не подходил: знали, генерал не любит, когда с ним затевают праздные разговоры перед началом совещания. В такие минуты он становится не только сосредоточенным, но злым: может, не ровен час, матерком обложить.

Слащеву было тяжело вспоминать последнюю встречу с Врангелем в салон-вагоне на подступах к Мелитополю. Врангель был недоволен действиями Слащева при высадке десанта, неоправданной с его точки зрения едва ли не суточной задержкой в Ефремовке, которая привела к целому ряду осложнений.

Но в основном разговор шел о дальнейших действиях армии в летней кампании. Слащев пытался высказать Врангелю свои опасения, но чувствовал, что обидчивый главнокомандующий либо не слушает его, либо не вникает глубоко в суть его тревожных размышлений.

Яков Александрович развернул перед Врангелем нарисованную его штабистами схему. На ней красными стрелами были обозначены основные направления, по которым наступали белые войска. Слащев назвал это ударом растопыренными пальцами. На схеме красные стрелки расходились друг от друга: на Бердянск, вдоль Азовского моря – к Ростову; к Юзовке в Донбасс; и к Александрову и далее на Екатеринослав. Так наступать может только армия, располагающая огромными силами и имеющая в своем распоряжении недюжинные резервы. Превосходящая противника в численности и вооружении.

– Схема эта напоминает пышное дерево, но ствол-то у него всего один, дерево произрастает из Крымских перешейков и может быть подрублено одним ударом, если противник переправится через Днепр у Каховки, в одном конном переходе от перешейка.

Врангель слушал своего комкора по своей привычке стоя, демонстрируя свой двухметровый рост и заставляя тем самым вытягиваться Слащева, который был главнокомандующему едва лишь по плечо. Глаза Петра Николаевича, темные, суровые, предвещали грозу. Подчиненные – за рост, за этот взгляд, за усы – называли генерала Петром Первым, и это ему льстило. Слушал он, как всегда, молча, давая собеседнику выговориться.

Слащев говорил с мрачной обреченностью. Он уже ощущал нарастающее сопротивление, даже гнев Врангеля. Когда встречаются два умных, смелых, понимающих свою профессию человека, даже симпатизирующих друг другу, это вовсе не значит, что они найдут общий язык.

Слащев решился и высказал последнее соображение, которое было особенно неприятно главнокомандующему. Наступление развивается таким образом, словно армия здесь, в Северной Таврии, пытается как можно сильнее раздразнить красных. И делается это явно в угоду союзникам. Чтобы отвлечь на себя от польского фронта значительные силы большевиков, потому что их армии вот-вот могут выйти к границам Германии. А там ведь недолго и до немецкой революции. И карта Европы станет перекрашиваться в нежелательные цвета.

Но если это так, почему тогда верные союзники плохо помогают им? Летом, когда авиация обеспечивает половину успеха, французы дали всего четыре старых аэроплана, в то время как полякам прислали триста новых машин с экипажами и с бригадами обслуживания. А где обещанные танки? Где артиллерия крупных калибров? А обещание прислать инженерные войска и укрепить перешейки?.. Ничего!

Врангель разрешил высказаться Слащеву. Ни словом, ни даже мимикой не дал почувствовать своему комкору, что тот прав. Что он, главнокомандующий, по рукам и ногам связан предписаниями союзников, без помощи которых армия и вовсе потеряла бы боеспособность. Признаться в этом Петр Николаевич не мог. Подчиненные, не только солдаты, но и генералы, должны были считать его волю единственной и решающей. Иначе подкосится вера – фундамент дисциплины.

– Что ж, вы стремитесь никого не дразнить, ни с кем не ссориться. Вот и отправляйтесь со своим корпусом на Днепр, под Каховку. Там сейчас тихий уголок, райская жизнь. Красные сидят на правом берегу, не высовываются. Обеспечьте и дальше такую же тишину.

Это был конец разговора, после которого, отдав в распоряжение Врангеля конницу и многие приданные части, ослабленный корпус Слащева, насчитывающий теперь всего лишь четыре тысячи штыков и сабель, встал на Днепре, охраняя «тихий уголок».

«А ведь и действительно – тихий уголок. Во всяком случае, пока – тихий», – размышлял Слащев, прислушиваясь к доносившимся с того берега звукам: рокоту моторов, ржанию лошадей, металлическому лязгу. С многосаженных береговых обрывов красные день и ночь наблюдали за тем, что творится здесь, – никаких аэростатов и самолетов им не надо, просматривают все верст на двадцать. И мест для переправы сколько угодно: с незапамятных времен в этих местах преодолевали тихий Днепр с многочисленными островами и запорожцы, и татары, и турки.

Участники совещания уже вошли в дом, и полковник Дубяго пару раз появлялся на пороге.

Яков Александрович не спешил. Он думал о предстоящих боях, он предугадывал их и знал, почти наверняка знал, что здесь наступит конец его военной карьере, которой бы еще взбираться и взбираться к зениту. Впервые он попал в положение, когда не мог навязать противнику свое решение, а ожидание – верный путь к неудаче.

«Моцарт войны». Славка Барсук, верный, преданный мальчишка, знаешь ли ты, что уже разлито в бокалы вино и брошен яд?

Однако Слащев не привык сдаваться так просто. Сколько раз в самые трудные минуты являлось неожиданное и гибельное для противника решение. Он встал. Ординарец тут же приотворил дверь. Яков Александрович вошел резко, обводя всех собравшихся пристальным взглядом: он знал, что само поведение командующего должно внушать подчиненным чувство уверенности. Но лучше всего начать с шутки. Если командир шутит, значит, дела идут как надо.

– Командующий нашей артиллерией взял отпуск именно на эту ночь, – сказал он. – Что делать… У нас с вами ночь штабная, а у него – брачная. Это куда как важнее.

Участники совещания заулыбались.

Полковник Дубяго разложил на столе большую карту. Она была крупномасштабной и включала в себя не только левобережье, но и всю остальную Херсонщину и Екатери-нославщину. Слащев любил осматривать все, что лежало за пределами боевых действий. Благо стол мельника отличался величиной.

Коренастый, решительный, уверенный в себе Дубяго сегодня был не в своей тарелке. Он как-то странно ежился, вбирал голову в крутые плечи. Подчиненным был известен секрет такого его поведения. Слащев часто любил задавать один и тот же вопрос: «Ваше решение?» Полковник сегодня боялся этого вопроса, он не знал ответа.